Рассветная бухта | Страница: 134

  • Georgia
  • Verdana
  • Tahoma
  • Symbol
  • Arial
16
px

Тихий бескровный голос, пробирающийся сквозь тьму к чудовищному сердцу той ночи. Слезы перестали течь — для них места уже не было.

— Я поцеловала их. Эмму и Джека. Сказала: «Все хорошо, все хорошо. Мама вас очень любит. Я иду к вам. Подождите меня, я скоро буду с вами».

Возможно, я должен был заставить ее сказать это — но не мог открыть рот. Гул в моей голове превратился в визг пилы: если бы я шевельнулся или вздохнул, то рассыпался бы на тысячу кусков. Мне вдруг отчаянно захотелось, чтобы здесь был хоть кто-нибудь еще — Дина, Куигли, побледневший Ричи.

— Пэт по-прежнему сидел на полу в кухне. Я взяла нож, который лежал рядом с ним. Пэт обернулся, и я воткнула ему нож в грудь. Он встал и сказал: «Что?..» Он смотрел на нож с таким удивлением, словно не мог понять, что произошло. Я сказала: «Пэт, нам нужно уйти», — и ударила снова. Тогда он схватил меня за руки, и мы начали драться. Он пытался не делать мне больно, просто держал, но я так боялась, что он заберет у меня нож — ведь он такой сильный. Я пинала его ногами, кричала: «Пэт, быстрее, нам нужно торопиться…» Он все повторял: «Дженни, Дженни, Дженни». Сейчас он стал похож на прежнего Пэта, и это было ужасно — почему он не был таким раньше?

О'Келли. Джери. Отец. Я позволил взгляду расфокусироваться, чтобы Дженни превратилась в бело-золотое пятно. Ее голос оставался безжалостно четким — это была тонкая нить, тащившая меня вперед, резавшая до кости.

— Кровь была везде. Мне показалось, что он слабеет, но я тоже теряла силы — я ведь так устала… Я говорю: «Пэт, пожалуйста, прекрати, мы должны найти детей, нельзя, чтобы они оставались там одни». Он замер и уставился на меня. Я слышала, как мы оба мерзко дышим, задыхаемся. Пэт сказал… Господи Исусе, какой у него был голос: «Боже мой. Что ты наделала?» Он разжал руки. Я вырвалась и снова ударила его ножом. Он даже не заметил — пошел к двери и упал. Просто рухнул. Попытался ползти, но потом замер.

На секунду глаза Дженни закрылись. Мои тоже. Я надеялся только, что Пэт так и не узнал про детей.

— Я села рядом с ним, ударила себя ножом в грудь, а потом в живот, но ничего не вышло! Руки были совсем скользкие, я так дрожала — и у меня не хватало сил! Я плакала, резала лицо и шею, но все без толку: руки были словно желе. Я подумала, что соседи услышали шум и вызвали полицию, что приедет «скорая» и… Мне еще никогда не было так страшно. Никогда. Никогда.

Она застыла, уставившись на складки потрепанного одеяла, что-то вспоминая.

— Я молилась. Знала, что у меня нет такого права, но все равно молилась. Думала, что Бог покарает меня на месте — но именно этого я и хотела. Я молилась Деве Марии, думала, что она меня поймет. Прочитала «Аве Мария», хотя половину слов уже не помню — я так давно не молилась. Повторяла «пожалуйста, пожалуйста».

— И тогда пришел Конор, — сказал я.

Дженни подняла глаза и растерянно посмотрела на меня — словно забыла, что я рядом с ней. После секундной паузы она покачала головой.

— Нет. Конор ничего не делал. Я не видела Конора уже… уже много лет…

— Миссис Спейн, мы можем доказать, что он был в доме в ту ночь. Доказать, что часть ваших ранений нанесена не вами. Это значит, что по крайней мере часть вины лежит на Коноре. Сейчас он обвиняется в трех убийствах и одном покушении на убийство. Если хотите выручить его, рассказывайте в точности, что произошло.

Я говорил еле слышно. Это было похоже на борьбу под водой — движения медленные, усталые. Мы уже не помнили, почему сражаемся друг с другом, но продолжали драться, так как больше нам ничего не оставалось.

— Сколько времени ему понадобилось на то, чтобы добраться? — спросил я.

Дженни устала сильнее меня, и силы покинули ее раньше. Секунду спустя она отвела взгляд и сказала:

— Не знаю. Мне казалось, что прошла целая вечность.

Вылезти из спального мешка, спуститься по лесам, перелезть через стену, пробежать по саду, повернуть ключ в замке: минута, максимум две. Конор, наверное, дремал, пригревшись в спальнике, уверенный, что внизу Спейны живут своей жизнью, плывут вперед на сверкающем корабле. Что он увидел, когда наклонился к подоконнику, зевая и протирая глаза? Сколько времени понадобилось ему, чтобы понять, что происходит, понять, что ему хватит сил разбить стеклянную стену, которая так долго отделяла его от лучших друзей?

— Наверное, он прошел через черный ход: я почувствовала порыв ветра, когда открылась дверь, — сказала Дженни. — Он приподнял меня, положил мою голову себе на колени. Он то ли скулил, то ли стонал — словно пес, которого сбила машина. Сначала я даже его не узнала — он был такой худой и бледный, выглядел ужасно, лицо перекошено, — он даже не был похож на человека. Я подумала, что Бог услышал мои молитвы и прислал ангела — или что из моря выбралось какое-то чудовище. Потом Конор сказал: «Боже мой, Дженни, что случилось?» И голос у него был точно такой же, как в детстве.

Она показала рукой куда-то в область живота.

— Он тянул здесь… мою пижаму — наверное, пытался разглядеть… Он был весь в крови, и я не могла понять почему, ведь боли я совсем не чувствовала. Я сказала: «Конор, ты должен мне помочь». Сначала он не понял, повторял: «Все хорошо, все хорошо, я вызову „скорую“», — и двинулся к телефону, но тогда я завопила. Вцепилась в него и кричала: «Нет!» — пока он не остановился.

И в этот момент за толстый свитер Конора зацепился ноготь, треснувший, когда Эмма боролась за жизнь, ноготь, который подцепил клочок розовой шерсти с вышитой подушки. Ни Конор, ни Дженни не заметили — и неудивительно. А позднее, уже у себя дома, когда Конор сорвал с себя окровавленную одежду и бросил на пол, он также не заметил, как ноготь упал на ковер. Он был ослеплен, обожжен, молился о том, чтобы когда-нибудь забыть ту кухню.

— Я сказала: «Ты не понимаешь. Никакой „скорой“. Не хочу скорую». Он ответил: «Все будет в порядке, тебя мигом вылечат…» Он крепко меня обнимал — вжал меня лицом в свитер. Прошла целая вечность, прежде чем я смогла отстраниться и заговорить.

Дженни по-прежнему смотрела в пустоту, однако губы у нее расслабились словно у ребенка и лицо выглядело почти умиротворенным. Для нее все плохое закончилось — эта часть казалась хеппи-эндом.

— Я больше не боялась. Точно знала, что нужно делать, — словно читала то, что написано передо мной. Рисунок, этот ужасный рисунок Эммы, лежал на полу. «Забери это, — сказала я. — Положи в карман, а дома сожги». Конор затолкал его в карман — вряд ли он его разглядел, он просто делал, что я ему говорила. Если бы рисунок кто-то нашел, то обо всем догадался бы — вы же догадались, — а этого нельзя было допустить. Все бы решили, что Пэт сошел с ума. Он этого не заслужил.

— Нет, не заслужил, — ответил я. Но потом, дома, Конор не смог сжечь рисунок. Он сохранил его — последнее послание от своей крестницы, последний подарок.

— Потом я сказала: «Вот, вот нож, сделай это, Конор. Пожалуйста. Ты должен». И вложила нож ему в руку. Какой у него был взгляд… Он посмотрел на нож, потом на меня — словно он меня боится, словно я самое жуткое чудовище в мире. «Ты не соображаешь», — сказал он, но я ответила: «Я все соображаю», — и попыталась снова завопить, но вышел только шепот. Я говорю: «Пэт умер; я ударила его ножом, и он умер…»