«Пусть лучше обсуждают это, чем…» — мужчина отогнал неприятную мысль, вспомнив, что все персоны на портретах главного кабинета непременно увязывали два понятия: тайну и уважение. Первое означало недоступность, а второе — признание. Градоначальник никогда бы не сказал о женщине: «она пораскинула умом», ведь, как и прежние, считал ум чем-то враждебным изящным атрибутам власти. Особенно настораживало именно это слово. Зато табличка на кабинете всегда была объектом пристального внимания атрибутов. Он, по настоянию, даже обзавелся евростремянкой и сам прибивал её на дверях всех вотчин, делая им приятное. «Как мало нужно женщине», — думалось наивному под стук позолоченного молоточка.
Воздух действительно был свеж, в отличие от идей и дум, посещавших последнего мэра на протяжении трех лет. Убежденность же, что дело в кабинете, где приходилось размышлять, успокаивала его все годы. И надо заметить, небезосновательно. Миновав красивое здание, примыкающее к почте, — бывший «Азово-Каспийский банк», где Шаляпин когда-то, при национализации, потерял свои деньги, мужчина подумал:
«Вот главная причина обиды знаменитости на власть! Вот почему он не вернулся в Россию. — И с удовлетворением заключил: — Ну, я-то из этих не тронул никого. Да что там, прощал всё! Опять же, послушание. По первому зову, на день чиновника… Хм, — он даже усмехнулся. — Мелковата братия… не та порода. Как там у Лермонтова: «Да, были люди в наше время…»
Через несколько минут он достиг ратуши и с удивлением оглядел толпу перед ней:
— Что вы делаете здесь? Кто позволил? — И, стягивая парик, нахмурил брови.
— Там идёт суд. Над капитаном очень дальнего плавания, — ответил полицейский и тут же, узнав градоначальника, зажал рукою рот.
Тот проследовал внутрь.
Прокурор был спокоен:
— Подсудимый забыл, что нас сто шестьдесят миллионов. Просто забыл… — он почесал щёку. — И потому прошу снисхождения…
— Позвольте! Позвольте! Это моя роль! — адвокат почти вывалился из-за стойки.
— Что поручено, то и говорю. — Бывший советник первого ранга невозмутимо поправил очки. — Снисхождения! — повторил он. — За то, что не допустил в кают-компанию сильных духом, кои зовутся в народе личностями из страха потерять мостик… — Ну, это по-человечески понятно… — пробормотал прокурор, перевернув страницу и высморкавшись, — где же конец? Ага… а также, принимая во внимание национальную русскую черту… боже, кто это написал? Прошу приговорить…
Градоначальник захлопнул дверь. Парик занял свое место.
Пройдя ещё немного, он остановился, увидев необычную картину: на роскошной набережной Ялты, напротив короткой аллеи, ведущей к самому лучшему театру, стоял в тот вечер одинокий режиссёр. Как известно уже читателю, Меркулов стоял задумчиво, глядя сквозь массу людей, обтекающую его тело с двух сторон, и молча протягивал им флаеры. Зеленоватые бумажки быстро расходились по рукам.
Градоначальник подошёл ближе.
— Я узнал вас, даже в парике, — проговорил режиссёр. — Наконец-то. — Он вздохнул и, улыбнувшись, протянул тому жёлтую бумажку.
— Что это? — продолжая удивляться, спросила власть.
— Тоже приглашение.
— Но почему не зелёное?
— Вам рано в театр. Вам в храм.
— Но я довольно часто бываю там. Когда положено.
— Увы. Холодный, самодовольный педант, регулярно посещающий церковь, может быть гораздо ближе к аду, чем проститутка. Это не о вас, — поправился режиссёр. — Слова британского священника. Разве не согласны?
— Да что вы говорите такое?! Возмутительно! Я прикажу немедленно удалить вас с набережной! — оскорбился градоначальник. — Эй! — крикнул он полицейскому. — Немедленно очистить помещение! Тьфу, мостовую!
Но тот даже не среагировал. Им не поручалось реагировать на возмущение простых граждан. Да и реагировать на новое обращение пока не привыкли. Люди же, не узнавая кричавшего, покатывались со смеху:
— Посмотрите на этого чудака, — восклицали одни.
— Наверное, он сумасшедший! — выкрикивали другие.
— Сходите. Там, в пятницу, будет особый духовник, не пожалеете, — услышал мэр тихий голос позади. Незнакомец наклонился почти к самому уху. Оттолкнув человека, мужчина сдёрнул парик с головы и крикнул:
— Это же я! Вы что, не узнаёте?!
Но полицейский был уже далеко. Люди же, сначала замолчав, быстро поняли, что камер никаких нет, ни стрекочущих, ни с решётками, и тут же начали задавать самые главные вопросы, а не те, что готовили раньше и к встречам.
— А правда вы слепой? — спросила пожилая женщина, у которой полицейские забили в околотке сына до смерти. — Нас, матерей, уже тысячи, милок, — добавила она виновато, словно извиняясь за неприятные тому слова.
— Да нет, он, наверное, глуховат, — сочувственно проговорил молодой человек в дембельской форме с перебинтованной рукой. — Может, видит, но не слышит? Может, оттого виновные в наших бедах и не могут никак потерять доверия?
— Что хотите, такой же инвалид, как и мы, — с жалостью посмотрев на градоначальника, прошептал совсем ещё мальчик со следами уколов на запястьях и, заплакав, добавил: — Мамка-то моя совсем спилась, слышите, дяденька? Работу отобрали, папка умер, теперь вот и мамка… — Лицо его исказилось от боли, и он закрыл его руками.
— Не слышит… Откуда? — раздались сокрушённые голоса.
— А читать-то умеет? — неуверенно спросил кто-то. — Вон и в газетах пишут.
— Не дают, наверное.
— Наверное… наверное, не дают. Ох, беда, беда… знать, судьба такая… на инвалидов, — раздались приглушённые голоса, и люди угрюмо начали расходиться.
— Да разве ж бывает такое? — крикнул им вслед удивлённый градоначальник. — В моем-то городе!
И он не лгал. Напомним читателю, что, будучи неплохим человеком по сути, он ни за что, зная об услышанном, не вёл бы себя так вальяжно, как делал это под стрекот камер. Ну, не позволил бы. Потому что посчитал бы такое неуместным в убитом прежними городке. И точно поменял бы убеждение, что осанка и покровительственный тон добавляют авторитета.
— Сходите, — услышал мэр уже знакомый голос. — Духовник особый.
Он вздрогнул:
— Значит, особый? А… что я скажу жене? Жене-то как объясню? — вспылил мужчина, снова натягивая парик.
— Она должна быть готова разделить участь, иначе это не жена, а так… И пойти с вами до конца. До самого конца. И не как те, что «последуют за мужем на каторгу и испортят всю каторгу». Мне почему-то кажется, она готова…
— Вы полагаете? — несколько спокойнее произнёс мэр, в третий раз за день натягивая парик.
— Да… Прочла письма к Смирновой, человеку любящему не только Ялту, но и людей. Втайне от вас. Да и двадцатое ноября. Теперь она боится ещё и Бога.
— Боится? — градоначальник задумался. — Да никого она не боится!