Тот вышел.
— Присаживайтесь, — нехотя, будто подобные визиты ему уже надоели, произнёс режиссёр, указав на стул рядом. — На какую тему, молодой человек?
— Я хотел бы предложить вам пьесу. — И, чуть помедлив, Сергей добавил: — Для постановки.
— Даже так, — крякнул хозяин кабинета и оживился. Затем встал и, разгоняя рукой дым, открыл окно. — Вы кто? — произнёс он, не оборачиваясь к визитеру и пытаясь просунуть в щель створки скомканный обрывок газеты. — Драматург, писатель или агент?
С усмешкой посмотрев на Сергея и снова присев, мужчина закинул одну ногу на другую.
— Писатель. Если вас устроит эта часть моей биографии, — спокойно отреагировал тот.
— Тогда меня зовут Василий Иванович… Меркулов. Хотите, просто Василий.
— Я знаю, но… — Сергей запнулся, — вы старше меня, удобно ли?
— Бросьте. Так что вы там написали, дорогой мой незнакомец? — предвкушая известное только «мэтрам» удовольствие от бесед с молодыми и начинающими, выпустив сизый дым, произнёс мужчина.
— Роман «Последняя женщина».
— Во как! — режиссер снова крякнул. — Название интригующее. Поди, трогательные воспоминания о муках сердешных? Так об этом вон от начала Тверской через раз. Остальные тоже отнюдь не театры нулевой терпимости. Что ко мне-то?
— Нет, не о муках. А к вам… лет уже много. Пора.
— Думаете, чего-то не успел? — в голосе послышался сарказм.
— А разве такая мысль не посещает вас последние годы? Думаю, она постоянная спутница не только тверских театров.
— Вот даже куда! Что, не нравится «Юнона» и «Авось»?
— Да как же может не нравиться? С такими актерами? Потому и поставлена. В восемьдесят третьем. Но в девяностых шли другие годы. Началось жертвоприношение другим идолам. И не словами, как в почившей стране, а людьми. Вопиющий в пустыне народ требовал ответа. Искусства, по-русски говоря. А печальная история любви русского путешественника к дочери испанского колониста ответа не давала. В лучшем случае выглядела автографом собственного бессилия. Даже издёвкой. За «вечность» темы не спрятаться во время чумы. Иначе — пир! И предательское согласие на него господина в шляпе. Что и произошло. Не дал театр ответа. Согласился с жертвами и потучнел особняками. Не ищет и сегодня. Художники есть, кисти розданы… Нет искусства. Искусства нет. Пару лет назад я понял, что на каждый закон жанра найдётся свой отступник. А теперь считаю это просто необходимым. Другого пути вылечить зрителя, да и себя, не существует.
— Считайте, заинтриговали окончательно. Но вы-то здесь при чём?
— В романе есть пьеса. Для вас.
— Он с вами?
— Конечно, — Сергей расстегнул папку и достал книгу. — Только пьеса увязана с остальным содержанием, так что отдельно читать нельзя. Постановка не будет понятна, — добавил он, протягивая роман.
— И как же вы представляете себе способ совмещения?
— Это не моё дело, а ваше.
— Интересный у нас разговор, — покачал головой Меркулов, рассматривая книгу. — Хм, только читателям старше тридцати пяти. Для взрослых, что ли?
— Для очень взрослых.
— Прямо скажу, не вижу мотива… читать. Становишься избирательным, — он поморщил лоб. — Не только полки, но и вся жизнь завалена пьесами.
— К сожалению, Василий Иванович, боюсь, у вас нет выбора по двум причинам.
— Любопытно…
— Наш сегодняшний разговор описан в моём следующем романе, и там вы ставите пьесу. Правда… не ту… — он запнулся, но тут же твёрдым голосом продолжил, — если откажетесь, мне придется изменить многое, пояснить ваши мотивы, а они могут лежать только в одной плоскости — в неприятии добра. Думаю, не нужно объяснять, что для художника, я вас имею в виду, это не лучший вариант.
Хозяин кабинета хмыкнул:
— А вторая причина?
— Я говорил уже о ней. Возраст. Пора.
— Прямо на покаяние какое-то меня тянете. — Он затушил сигарету.
— Как вам будет угодно. Впереди лето, почитайте, а там встретимся, поговорим.
— Нет уж. Давайте я полистаю, так и быть, — режиссёр положил книгу на подоконник, — а через недельку заходите. Скажем, в следующую среду, загляните часика в два.
Они попрощались.
Ровно через неделю в два часа Сергей был на месте. Меркулов сидел в прежней позе и снова курил. Роман лежал на столе.
— Проходите. Ну, здравствуйте, таинственный незнакомец, — он приподнялся и, пожав гостю руку, медленно прошёл к столу, отодвинул старое обшарпанное кресло и опустился в него, жестом приглашая Сергея последовать примеру. Взяв стул, стоявший у окна, и перенеся поближе, тот сел напротив.
— Почитать бы вашу вторую книгу. Интересно, что там заставило меня поставить пьесу? — начал он. — Такое желание не предвещало ничего хорошего.
— Что же здесь непонятного? Ведь не герои решают, как им поступать, а я.
Режиссёр покачал головой:
— Ох, не зарекайтесь, молодой человек. Эти… ваши герои как раз считают наоборот. Страстно желают, как бы помягче сказать… приручить, что ли, вас. Иногда получается, уж поверьте. Не вырваться!
Сергей непонимающе пожал плечами.
— Послушайте… — глядя на визитёра, произнёс Меркулов, — а ваше странное кредо… я имею в виду слова одного из героев…
— ???
— «Поэтом можешь ты не быть и гражданином не обязан…»
— Что ж тут странного? И потом, оно не мое, как и всё сказанное персонажами. Ведь вы дочитали до конца? Если гражданин тот, кто соблюдает законы писанные, — таковым не являюсь. Если же в приоритетах добро, порядочность, то при чём здесь государство? С нравственностью в нём всегда очень плохо. Очень-преочень. И при злодеях, и у невнятных.
Хозяин кабинета усмехнулся:
— Другие типы не допускаете?
— Не помню. Были и в париках, и в гриме, даже с дорогими часами — выбирали прикид. Так те же злодеи, только не отказывающие себе в удовольствиях. Я даже где-то их понимаю. Но дела, дела режут глаз, Василий Иванович, а не слова уши.
— Что ж, объяснением удовлетворён, — Меркулов кивнул и после некоторой паузы добавил: — Так, значит, считаете свободу самовыражения злом? А тех, кто зовёт к ней…
— Безусловно. Если, конечно, вы носите крест на груди.
— А как же слова Вольтера: «Я не разделяю ваши идеи, но отдам жизнь за то, чтобы вы могли их выражать»?
— Это и есть наиболее ясно сформулированная программа действий человека, ведущая к концу его существования. Все остальные понятия — свобода слова, совести и другие, также широко известные, хотя более замысловатые, — лишь её производные. Даже наиболее одиозные.