Эти мысли приходили к ней и раньше. Конечно, она понимала, что это не достаток в доме, и не хорошая работа и даже не отсутствие проблем. Такое определение счастья было для нее пройденным этапом. Она понимала, что это только брызги, осколки, лишь некоторые составляющие мечты. Сейчас она думала о том, нужно ли стремиться, чтобы их было больше, или есть какой-то другой путь, делающий ощущение счастья полным и постоянным.
Раньше она всегда останавливалась на первом, мирилась с неизбежностью чередования черных и белых полос в ее жизни. Она боялась думать об этом глубже, опасаясь прийти к выводу о невозможности жить по-другому. Сейчас же такой вывод показался настолько и так очевидно неправильным, что был просто вычеркнут из ее рассуждений. Потому что истина существовала внутри едва видного ореола и была главной составляющей счастья. "Может быть, это свобода, — подумала Лера. — Не та, о которой пишет каждый, в том числе не уважающий себя журналист. А полная, истинная свобода. От всего…"
Лера не заметила, как быстро пролетело время. На улице стемнело. Снег по-прежнему медленно падал вертикально вниз. Она еще раз попыталась собраться с мыслями. Ничего не получалось.
В ее рассуждениях чего-то недоставало. Какое-то звено или его отсутствие мешало сделать окончательный вывод. Мешало решить жить по-другому. Это ее очень расстроило. "Ладно, додумаю в другой раз", — сказала она себе, поднимаясь с кресла.
Другого раза уже не было.
Она уже не казалась ему просто подземкой. "Какой-то дьявольский лабиринт", — лихорадочно подумал он, вспомнив миловидную девушку за стойкой, четверть часа назад тщетно пытавшуюся объяснить ему, как просто пользоваться московским метро. В отчаянии петляя по мрачным и длинным коридорам станции, под площадью трех вокзалов, Джо Барроу неожиданно оказался на широком, переполненном людьми перроне, своды которого можно было принять за подземелья замка Клу близ Амбуаза, если бы не великолепные фрески. Фрески решали все.
Неожиданно путь ему преградил высокий и крепкий мужчина в черном плаще.
— Вам сюда, — на чистейшем английском языке сказал он, указывая на открытые двери вагона.
Словно повинуясь чьей-то неведомой воле, Джо медленно проследовал в вагон. Он развернулся, чтобы поблагодарить незнакомца, и тут же застыл в изумлении. Только сейчас он увидел, что был совершенно один на платформе. Вся эта толпа и многоголосие, сводившее его с ума еще секунду назад, куда-то исчезли.
— Следующая станция… — Голос диктора привел Джо в себя, и сразу несколько человек, пытаясь удержаться на ногах, вонзились локтями ему в тело. Резкая боль в правом боку заставила его стиснуть зубы.
"Ничего, — пронеслось в голове, — то, ради чего я здесь, стоит дороже".
— Библиотека имени Ленина, — ожил динамик, и огромная толпа, подхватив его, словно щепку, вынесла на улицу.
Четырнадцать колонн из мрачного серого мрамора в упор смотрели на него. "Как долго я ждал этого". Двадцать восемь — в библиотеке Конгресса, двенадцать — в Лондоне, и наконец…
* * *
— Постойте! — Легат поднял правую руку. Стражники остановились. На носу галеры, крепко ухватившись руками за флагшток, который был его естественной защитой, стоял человек. Свежий морской ветер раскидал по его лицу смоляные волосы. Подойти к нему по узкой паррели было практически невозможно. Его можно было только убить. Человек знал это.
Все произошло в какие-то доли секунды. Невероятным образом освободившись от сковывавших его ноги цепей, один из рабов по-обезьяньи быстро вскарабкался на борт судна. На глазах изумленных товарищей он, пробежав вперед и оттолкнув стражника, засмотревшегося на горизонт, оказался на носу. Четверо легионеров, услышав крик, бросились к нему.
Квитаний узнал его. Вообще из двухсот гребцов, день и ночь сменявших друг друга, он знал только его.
После двух попыток побега закон требовал перевода раба на галеры. Побеги происходили каждый день, из года в год. Вроде бы ничего необычного. Но этот случай был особый. И не потому, что раб, грек по происхождению, был белым, а совсем по другой причине.
Его привезли из последнего похода. Квитаний был знаком с трудами греческих мыслителей, хотя и не разделял некоторые их взгляды. Скорее из уважения к этому народу, чем из-за первого впечатления (молчаливость раба он расценил как наличие ума), Квитаний приказал предоставить ему относительную свободу. Да и работой тот загружен не был.
Однако уже через месяц раб исчез. Побеги случались и раньше. Дело в Риме обычное. Управляющий передал запрос в префектуру, и о нем забыли.
Каково же было всеобщее удивление, когда он вернулся сам.
Сто ударов плетью, казалось, поставили точку в этом деле. Но заковать его, как настаивал управляющий, Квитаний не дал.
Теперь он стал изгоем уже у своих.
Жизнь пошла своим чередом. Наблюдая за ним и помня тот случай, Квитаний понимал, что это не просто раб. С молчаливым упорством он ухитрялся не менять привычного поведения. Не позволял себя унижать. Поручения выполнял спокойно и точно, хотя и тяготился ими. Этот человек был умен и мыслил не как все. Именно это вызывало у Квитания интерес. Он явно благоволил к нему и даже вознамерился привлечь к воспитанию своих детей, что вызвало недовольство домочадцев и ропот челяди.
Но тот снова ушел.
Это была вторая попытка. Когда он вернулся, Квитаний приказал привести его к себе. Раб стоял перед ним, глаза его смотрели куда-то в пустоту. Казалось, он никого не замечал. В его позе не было ни раскаяния, ни страха.
— Зачем ты сделал это? — спросил Квитаний.
Ответом было молчание.
— Ты убегаешь второй раз, — продолжал хозяин. — Ты знаешь, что тебя ждет. Чего тебе не хватало тогда, когда тебя привезли сюда? Давить виноград — работа, о которой мечтают все. — Квитаний вспомнил слова матери о том, что еще ее отец занимался этим делом и не считал его зазорным. — Еды у тебя было достаточно, а то, что ты делал, делал и мой дед и не гнушался этой работой. Так чего же тебе не хватало?
— Свободы, — прохрипел раб.
Квитаний смутился. Он не ожидал такого ответа на вполне логичный вопрос, помня, что тот вернулся сам. Быстро взяв себя в руки, он продолжил:
— В чем же твоя свобода? В том, чтобы ты мог идти куда захочешь? Ты ведь и так мог уходить в город, покупать себе одежду, да и вообще тебя не держали на цепи. А ведь это права вольного гражданина. Даже давали денег, — помолчав, добавил он. — Мог ложиться спать, когда хотел. Ты имел свободное время и проводил его, как хотел. Ты мог говорить то, что думаешь, за это в Риме тебя давно бы повесили. Таких прав нет ни у одного из рабов, — после небольшой паузы продолжил он. — Так чего же ты хочешь?
— Свободы.
— Но для чего тебе она? И почему тогда ты вернулся?