Отец Джон помолчал и добавил:
— Я до сих пор посылаю моим мальчикам подарки и иной раз деньги. Даже тем, кого не видел годами.
Он начал меня удивлять. Эта своеобразная смесь религиозной христианской благотворительности с римским развратом. Мальчики-подростки, которых он когда-то ебал, выросли и стали взрослыми, скрывающими от общества каждый свою стыдную тайну, и он посылает им подарки, деньги, которые, может быть, идут в семейный бюджет. Бред.
— Часто это бедные дети, — сказал отец Джон. — Я покажу вам Виктора, — внезапно заулыбался он и торопливо полез в карман. Вынул бумажник, а из него поляроидную фотографию темноволосого широкоротого подростка, протянул мне.
— Красивый мальчик! — похвалил писатель Лимонов.
— Очень, — нежно согласился Джон. — Его отец рабочий. Они так никогда и не узнали — его семья, его мать и отец, — в каких отношениях я с ним состоял. Его мать до сих пор пишет мне благодарные письма. «Спасибо вам, преподобный Джон, за все, что вы сделали для нашего мальчика». — Джон виновато посмотрел на меня. — Я действительно подобрал его на улице и сделал человеком… Я до прошлого года платил за его обучение в университете, — Джон вздохнул. — Теперь у него есть невеста. К сожалению, он меня никогда не любил, он просто очень любил получать подарки, особенно красивую одежду… Меня он стыдился.
«Да, — думаю я. — Мальчик Виктор, очевидно, жуткая сволочь». Симпатии мои перекочевывают на сторону Джона. Я всегда на стороне любящих. Те, кого любят, обычно ужасный материал, красивые человекообразные подлецы. Тем более что Джон — почти я, мой близнец, мой двойник, у него моя оболочка. Мной овладевает презрительная злость к красивому малолетнему эксплуататору, фотографию которого я все еще держу в руках. «Красивая бездарь! — думаю я зло. — Мы с Джоном некрасивые, но великодушные».
Джон продолжает восхищаться Виктором, нежно говорит о его теле, а для меня мир неотвратимо переворачивается и переворачиваются все мои представления. Джон из грязного педофила, соблазнителя и развратителя целомудренных детей, каким его в случае «разоблачения» представят любой судья, любая газета, вдруг становится влюбленным мечтателем, нежным и живым человеком, любящим красивое и молодое. Виктор же, его темноволосый ангел, предстает передо мной бездушным вымогателем подарков и денег, стяжателем и подлецом. Да-да, подлецом, потому что настоящий человек, будь он и десяти лет отроду, может ебаться с кем хочет, но не продаст свое тело. Сука Виктор…
Я солидаризируюсь с моим двойником. Он мне теперь нравится. Во всяком случае, у него есть трагедия, есть тайна, есть источник страдания.
— Я веду двойную жизнь, — говорит он со вздохом. — И ужасно устаю от этого. На радио я выступаю под псевдонимом, — добавляет он. — Не дай Бог кто-нибудь узнает меня, какой будет скандал! Кроме того, я с тех пор, как переехал в Вашингтон, не позволяю себе любовных связей в этом городе. Для этого я приезжаю в Нью-Йорк. Здесь я анонимен. В отличие от вас, Эдвард, — вдруг говорит он мне лукаво, — я уже не считаю себя привлекательным, потому я всегда плачу за любовь. Я покупаю себе любовь.
«С чего он взял, что я считаю себя привлекательным?» — думаю я.
— Я тоже плачу за любовь, — говорю я, улыбаясь. — Мои партнеры идут со мною в постель в большинстве случаев потому, что я писатель. Им интересно. Я плачу им психологическими, невидимыми, но очень высоко ценящимися в человеческом обществе валютными знаками. Они хотят быть привилегированными, спать с писателем… Если бы я был просто Эдвард, отец Джон, а не Эдвард-писатель, моя постель была бы куда более пустынна.
Он понимает. Он улыбается, и мы вздыхаем. У нас одинаковые лица. У него чуть-чуть иной голос, чем у меня, тембр моего голоса выше. Мы еще раз оглядываем друг друга, уже не скрываясь.
— У вас лучше фигура, чем у меня, — больше мышцы, и совсем нет живота, — замечает он с некоторой завистью.
— Да, — соглашаюсь я. — Но лицо, это лицо.
— Да, увы, — подтверждает отец Джон. — И очки. А вы пробовали носить контактные линзы?
— Угу, — говорю я, — пробовал. Но я много пью — профессиональная болезнь литераторов — и постоянно спьяну теряю линзы. Дорогое удовольствие.
— И я пробовал, — сообщает он. — Но лицо без очков становится отвратительно плоским.
Лицо. Наше лицо.
Мы пьем свой «Гиннесс». Уже два часа ночи, и кафе на открытом воздухе пустеет. Официанты начинают переворачивать стулья и водружать их на столы. Отец Джон расплачивается.
— Хотите пойти со мной? — вдруг спрашивает он.
Святой отец уже немного подвыпил, но это не неприятно, с него только слетели остатки некоей пастырской сдержанности или, может быть, робости.
— Хотите пойти со мной в «Сенник»? — продолжает он. И поясняет: — Это бар на Восьмой авеню, то место, где я нахожу своих мальчиков. Я щедр, они меня там все помнят и знают, идут со мною охотно… Позже мы могли бы пойти ко мне в отель…
В голосе его прозвучала неуверенная интимность. «Пойти в мой отель» — могло означать что угодно. Точнее — два варианта. Взять мальчика или двух мальчиков и пойти в его отель, сделать с ними любовь… Это один вариант. И второй вариант: я и он идем в его отель и там занимаемся любовью… Но второй вариант маловероятен. Он — педофил, я — взрослый мужчина с полуседыми волосами — не могу быть ему интересен. Разве что из хулиганства? Глядя в его лицо, как в зеркало… Сделать любовь с человеком с моим же лицом?
Я не пошел. Мы пожали друг другу руки и разошлись.
Ночью мне приснился красивый Виктор, который бил отца Джона по голове бейсбольной палкой. Отец Джон был голый, и член у него был мой.
Его панк-дочурка говорила впоследствии: «Кожаную одежду и браслеты с шипами папаша стащил у меня». Я впервые встретил его за границей уже в кавалерийских сапогах до колен, сшитых по заказу, в узких кожаных брюках, в кожаной же фуражке с привинченным к ней металлическим двуглавым орлом, в черной рубашке и черной кожаной куртке. В холодную погоду наряд дополняло черное кожаное пальто до полу. От него всегда обильно и сладко пахло духами «Экипаж».
Так случилось, что неожиданно мы обменялись столицами. Он, спасаясь от французских налоговых инспекторов и в поисках нового рынка сбыта для своих картин, рисунков и литографий, переехал в Нью-Йорк. Я же, после 35 или более отказов в американских издательствах, сбежал в Париж, нашел себе французского издателя, потом еще одного, да так и прижился в Париже, лишь каждый год наезжая в Нью-Йорк на несколько месяцев.
И вот он меня ждет. Он меня требует, этот кожаный человек, уже успевший отстроить себе новую жизнь в Нью-Йорке, подраться и помириться с «Ангелами Ада», вместе с бандой прихлебателей и нанятыми в усиление отряда гангстерами-ирландцами совершить налет на помещение своего бывшего галерейщика и, силой сняв картины со стен, увезти их в фургоне… Мой друг Алекс ожидает меня.