— Бандит выскочил из «4Л», если я не ошибаюсь?
— Угу… — Давидов заставила «фольксваген» проскочить перекресток в самый последний момент.
Красный огонь вспыхнул тотчас за нами, лизнув нам заднее стекло.
— «4-Л» не видать. И наших тоже не видать.
— Нужно остановиться и подождать их.
— Не нужно останавливаться. Что, если бандиты едут за нами? У нас ведь даже ножа с собой нет, — сказал я.
Я очень сожалел о том, что засиделся у Давидов после обеда и не сумел убежать от компании. Теперь судьба тащит меня вместе с «фольксвагеном», с моей переводчицей и ее любовником. И куда? Мне решительно не нравилось уже одно то, что меня тащат.
Они даже не обратили внимания на мою реплику. Сразу за мостом Иены Давидов заставила «фольксваген» въехать на тротуар. Выключила мотор и вышла из машины. Эжен вышел вслед за нею. Стоя у края автострады, они стали вглядываться в автомобили. Я остался сидеть в «фольксвагене», лишь откинувшись на сидении и расстегнув белое тесное пальто. Я был зол на них и на себя. Мой инстинкт, столько раз выручавший меня в Харькове, Москве и Нью-Йорке, толкал меня в желудок, заставляя волноваться кишки. Он всегда толкает меня в таких случаях в желудок, это наш условный с ним знак. «Валить надо, валить как можно скорее, а не стоять у края дороги, дожидаясь бандитов, — понимал я». «Уходи сам, если эти сумасшедшие не чувствуют, что следует свалить, раствориться в ночи, въехать в темные улочки и замереть там. Уходи! Нет оружия отбиться, — беги! Брось их на хуй!» — сказал желудок.
Я не мог бросить их на хуй. Я боялся прослыть трусом. Автор книги «Русский поэт предпочитает больших негров» не имеет права выскочить из «фольксвагена», бросить им: «Пока!» и раствориться в ночи. Боязнь потерять социальный статус в данном случае одержала верх над биологическим инстинктом. Но именно потому, что я всегда следовал биологическому инстинкту, я и жив до сих пор, в то время как по меньшей мере целый взвод временных спутников различных этапов моей жизни давно сгнил на кладбищах мира. Shit!
На автостраде возник рыжий обмылок, и они замахали обмылку руками. Проскочив их, обмылок остановился, и, зажегши задние огни, сгазовал назад, на них. Из обмылка вышел музыкант Жаки, и они, неслышно для меня, но энергично жестикулируя, обсудили ситуацию.
— Мы решили ехать в «Балалайку», — сказала Давидов, когда они уселись в машину.
— Глупо, — пробормотал я.
— Глупо позволить им испортить нам вечер, Эдуард, — сказал Эжен.
Я хотел было возразить, что лучше уж испортить один вечер, ночь, чем… Я промолчал, так как понял, что не смогу представить им сколько-нибудь связных аргументов. Не могу же я сослаться на свой желудок… Сказать, что именно таким вот образом, как сейчас, сжимался он за ночь до того, как Костя Бондаренко влип в историю, за которую его приговорили к высшей мере. Или что так же сжимался он, когда Володька-боксер слишком долго копался в этом мудацком сейфе… Я сказал:
— Пора валить, Володька! Скоро мусора будут делать обход. Жадность не одного фраера уже сгубила!
Володька не захотел, пять минут ему, сказал, нужно, чтоб до денег добраться. Я ушел один. Володьке, не послушавшемуся моего желудка, влепили восемь лет…
Я не успел вспомнить и половины всех случаев, когда мне удавалось спасти шкуру благодаря своевременному предупреждению моего органа пищеварения, когда на бульваре Генриха Четвертого в автомобильное зеркало со стороны Эжена вкатился автомобиль и, спустя мгновение, на большой скорости поравнялся с нами.
— Они! — закричал Эжен. — «4-Л»! Их авто!
«4-Л», промчавшись мимо, забежал вперед и взяв влево, резко остановился, выставив на нас левый бок, преграждая нам дорогу. Из «4-Л» выскочили трое. В коротких куртках неопределенного цвета. В руках у каждого находился предмет, не оставляющий никаких сомнений по поводу проницательности моего верного желудка: револьвер.
В жилах Эммануэль Давидов, назвавшейся так на титульном листе моей книги (из нежелания быть известной в ежедневной жизни как переводчица тома «Русский поэт предпочитает больших негров»), течет помимо французского еще одна горячая латинская кровь — итальянская. Давидов резко бросила «фольксваген» назад, взбежав на тротуар, обогнула автомобиль врагов и, скрипя тормозами, залавировала между стволами деревьев и запаркованными автомобилями… Сзади — в этот раз я отчетливо услышал их — работали револьверы преследователей. Буф! Буф! Баф!
— What a fucking Jesus Crist! — выругался я идиомой, заготовленной у меня на самые крайние случаи жизни.
Испугаться наш экипаж опять не успел. Страх — следствие рефлексии. Чтобы почувствовать страх, нужно успеть подумать, как бы мысленно обсудить ситуацию. У нас для этого не было времени.
— Нас хотят убить, — констатировала факт Давидов даже несколько равнодушным тоном.
Впрочем, равнодушие проистекало оттого, что все внимание, как, очевидно, и все эмоции ее, были направлены на пролетание по тротуару на скорости не менее ста километров в час. И неслась она, увлекая и меня, вопреки желанию, куда бы вы думали? К ебаному русскому ресторану на площади Бастилия, к «Балалайке»! Впрочем, неизвестно, изменилась ли бы наша судьба, если бы Эммануэль Давидов направилась бы вместо ярко освещенной Бастилии в темные улочки. Может, быть история была бы печальнее…
— Прорвались! Ой, как я сейчас выпью! — воскликнула Давидов и поворотом ключа выключила мотор.
Именно в этот момент, когда пальцы ее еще сжимали ключ, остановленные в намерении вытащить его из щели, рядом с нами на тротуар вспрыгнул автомобиль. Я увидел тело автомобиля и одновременно услышал супернатуральный визг тормозов. Распахнулись двери, и три темные тени метнулись к аквариуму «фольксвагена».
В следующий момент я почувствовал, что кость лба у меня болит. Подняв глаза, я увидел дуло, направленное прямо в мой лоб. Дуло принадлежало револьверу. Револьвер же продолжался нервно подрагивающими руками. За руками прыгало лицо бандита, который пытался вломиться в «фольксваген» на Трокадэро. На Бастилии было куда светлее, и я смог рассмотреть грязные волосы и показавшиеся мне арабскими черты лица. Двое других бандитов точно таким же образом, по правилам растопырив ноги и сдав чуть назад жопы, держали на прицеле Эммануэль Давидов и Эжена.
«Если тебе надоела жизнь, Эдуард, — подумал я — вот тебе хорошенький и достойненький способ распрощаться с нею. Достаточно резко двинуть рукой — сейчас руки мирно покоются на сидении, — и пуля проткнет тебе череп как раз между бровей, неровно взломав кость. Даже если он не блестящий стрелок. С нескольких метров невозможно промахнуться».
— Выходи! — заорал эженовский бандит Эжену. И сняв одну руку с тела револьвера, согнувшись, открыл дверь «фольксвагена». — Выходи, сало!
«Сейчас они нас перестреляют одного за другим, — подумал я. — Стрелять сквозь стекла „фольксвагена“ менее удобно, вот они выведут нас на свежий январский воздух». Я не задумался тогда над тем, что место, выбранное бандитами для экзекуции, чуть более публично, чем это необходимо, — площадь Бастилии. Все показалось мне логичным тогда. «Мой» бандит — я заметил, что воротник его куртки поднят, — продолжал подрагивать револьвером. Дыру, откуда вылетает в таких случаях носительница смерти — пуля, я по близорукости не видел, но я верил, что дыра там, на месте…