Актриса полежала около недели, и её выписали, найдя, что у неё всё в порядке. Можно было и дальше лежать «на сохранении», как они это называли, но ей было дико скушно. Я приехал на кадиллаке, в ту пору у меня ещё был кадиллак, и мы отвезли мою жену домой, в привычную ей обстановку. Была середина октября, и уже подмораживало.
Ближе к родам она успокоилась. Ходила себе по маленькой квартире, поддерживая живот, разговаривала по телефону с подругами, с аппетитом ела. Я считал, что мне разумнее будет находиться с нею рядом, вдруг что… Вдруг её нужно будет немедленно везти в роддом. Она же усылала меня восвояси, в мои Сыры, поскольку я раздражал её своими движениями, издаваемыми звуками и запахом. Беременные, как известно, чувствительны к запахам. Нельзя сказать, что я очень печалился оттого, что был сослан в Сыры, за последние годы я полюбил одиночество пуще прежнего. Это фольклорное выражение «пуще прежнего» как нельзя лучше объясняет мои отношения с одиночеством, я любил одиночество всегда, но после тюрьмы возлюбил его крепче. В тюрьме ведь ты не бываешь один, круглые сутки окружён людьми, только сон и спасает. А секса с беременной у меня уже не было. Ведь я воспылал страстью к женщине-паутинке, а передо мной бродила теперь спелая самка с животом-барабаном…
Мы решили, что я отвезу её в роддом 7 ноября, пусть её посмотрят. Почему вылезло это седьмое ноября, я уже чётко не помню. Кажется, я не мог раньше, или её что-то задерживало. 7 ноября был холодный день, помню замёрзшие лужи. Кадиллак тепло пофыркивал, за рулём сидел парень из Иркутска — Максим Калашников в волчьем пальто и рысьей шапке. Приехали, сели в приёмной. Беременная стала разговаривать с подругой, потому что была очередь, состоящая из таких же, как мы, пар, — мужчина и жена с животом. Ещё мужчина, — и жена с животом. Один будущий отец был кавказец, среднего возраста, а его беременная — рыжая неказистая женщина. Кавказец всё время говорил по телефону. Беременная моя актриса также всё время говорила по телефону сладкой, невыразительной, скорее скушной скороговоркой. Вот что она говорила:
— Я не знаю, зачем я сюда поехала. Я думаю, рожу не раньше, чем через неделю. Муж настоял, говорит, давай тебя посмотрят… Ну сейчас посмотрят, и уедем… Нет, что ты, никаких приступов…
Моя служба безопасности, счастливцы, хотя бы выходили гулять по двору, дышать морозным воздухом, в то время как я вынужден был сидеть и наблюдать беременных. Может быть, я даже вздохнул пару раз, помимо воли, потому что отвлёкшись от телефона, жена сказала мне: «Что, скушно?.. И зачем нас сюда принесло…»
Через часа два только её назвали. Она взяла сумку, где были халат и тапочки, и ушла в дверь приёмной. Через некоторое время вышла в халате и тапочках и передала мне сумку, в которой лежала её одежда. Таков у них там порядок, в роддоме. Она наказала мне быть на телефоне, как только её посмотрят, мы должны были забрать её домой…
Освободившись от беременной, облегчённо вздохнув, мы рванули по своим мужским делам. В те годы мы ещё дружили и с коммунистами, хотя уже начали дружить с либералами. Потому мы отправились на митинг у памятника Карлу Марксу. Знамёна, снег, зычный уверенный голос Зюганова, повторяющего из года в год одно и то же.
Вернулись мы в мою квартиру в Сырах около семи вечера. Жена не звонила мне из роддома, я набрал её несколько раз и, не получив ответа, не обеспокоился вовсе. Я разумно предположил, что её обследуют, или она сидит и ждёт, когда её обследуют, чтобы определить, оставить ли её рожать, или же отпустить.
Где-то в половине седьмого старший охранник Михаил признался нам, что у него день рождения. Потому мы купили бутылку водки и сели на кухне. Мы успели выпить по две рюмки, когда раздался звонок телефона.
Моя жена, а это была она, сказала непростым, но весёлым голосом:
— Поздравляю тебя, Эдуард, у тебя сын родился! Ты можешь приехать и увидеть его, я договорилась с персоналом, что они тебя пустят. Обычным мужьям разрешают только через пару суток, а нам сказали можно, из уважения к тебе и ко мне. Так что, приезжай!
Я вышел на кухню и сказал, что у меня сын родился. Охранники вскочили и стали поздравлять меня и кричать. Потом мы влезли в кадиллак и помчались в роддом. Через пробки помчались. По дороге мы купили бутылку коньяка, я выпил всю бутылку один. Я ведь был отец, а парни должны были меня защищать.
Меня, пьяного отца, пустили к жене. Она сидела, весёлая, уменьшившаяся в размерах, одна в палате с двумя койками. Мы поцеловались.
— А где он? — я поискал глазами по палате, словно она его спрятала.
— Сейчас его обмоют и вынесут к тебе.
Вошла сестра или доктор, скорее доктор, чем сестра. Женщина, на мой пьяный взгляд, была внушительнее медсестры.
— Зачем же вы сюда?! — укорила меня доктор. — Сюда нельзя, на вас бактерий полно с улицы, уходите, уходите!
— Нам обещали, что отец сможет посмотреть ребёнка, — сказала жена.
— Нельзя, нельзя! — воскликнула доктор и замахала на меня руками как на собаку, или птицу, явившуюся непрошенной куда нельзя.
Мы встали. Что тут было делать. Но в коридоре мы наткнулись как раз на сестру, несущую мне показать сына.
Сын был упакован в конверт из белья. Было видно лишь его чуть зеленоватенькое личико. На первый взгляд, он выглядел как китаец. Глазки у него были закрыты.
— На Мао Цзэдуна похож, — сказал я.
Сын мой открыл один глаз, посмотрел на меня этим глазом Вселенной и закрыл его. Такая глубокая тайна миров, откуда он пришёл, была в его таинственном оке, где ещё не разделились зрачок и остальное глазное яблоко, что я даже протрезвел на мгновение. Мне стало не по себе. Ибо это бездна Хаоса взглянула на меня в его око.
Даже доктор улыбалась. Впоследствии жена рассказывала, что вид у меня был очень пьяный, одна зелёная бахила полусвалилась с ноги. Но я помню всё.
— А почему он такой зелёненький? — спросил я.
— Немножко воздуху не хватило, когда из мамы вылезал, — улыбнулась доктор.
В это самое время снаружи послышались выстрелы. — Баф! Баф! Баф! — Я понял, что это большой Илюха изводит всю обойму патронов, салютуя рождению моего сына.
Доктор и сестра прореагировали достойно.
— Ваши? — спросила доктор.
— Мои, мои.
— Ну вы идите, — сказала доктор. — Потом насмотритесь.
Моего сына, которому было всего несколько часов от роду, уже уносили от меня по коридору.
У нас всё было заранее закуплено. Потому, когда я забрал из роддома (встречали: десяток журналистов, я с цветами, старшая дочь, журнал «Хэлло!» снимает эксклюзивный фоторепортаж) жену и ребёнка в кадиллаке домой, было куда его положить. В уютную кроватку. Поскольку, по семейному преданию, первым моим ложем был ящик для снарядов, я с особенным интересом смотрел, как мой сын лежит там в большом пространстве, мне подумалось, что в этой клетке ему неуютно. Я допустил мысль, что мне в моём ящике было удобнее. В его кроватке повсюду дуло, а в моём ящике были стены из свежих русских досок, в его кроватке вместо стен — деревянные прутья. Финские.