— Так вот, — торжествующе объявляет конферансье, — это был акростих. И, прочитав только первые буквы, все первые в строке, можно было прочесть знаменитый петлюровский призыв:
«На москалiв, ляхiв та юд — ножи точите там и тут».
Видите, молодые люди… а вы говорите… цензура… — И конферансье с самодовольной улыбочкой отходит от Эди и Кадика, дабы объявить о начале поэтического конкурса.
Поражен даже Кадик. Он смеется.
— Ни хуя себе! — восклицает Кадик. — Редактора, наверное, под суд отдали!
Не то чтобы Кадику было жаль редактора или он одобрял провокационные обманные действия канадского поэта, но, как и все салтовские жители, он почему-то рад, когда власть садится в лужу. Тем более «Правду Украины» все считают противной газетой, да еще на украинском языке, который считается в Харькове деревенским. Никто не хочет учиться в украинских школах, потому теперь всех ребят в неукраинских школах заставляют учить украинский язык, хотя преподавание и ведется на русском. Эди-бэби учит украинский со второго класса и знает его очень хорошо, но где его употреблять, украинский, в деревне, что ли? Но где такая деревня? Даже в Старом Салтове только старики еще говорят по-украински. Молодежь не хочет. В Киеве говорят интеллигенты из пижонства, стоят на Крещатике и громко «размовляют по-украинськи». Но из пижонства можно и по-английски говорить. Вон Ася — скромный человек, она своим французским не хвалится, хотя говорит лучше любой учительницы французского, думает Эди.
А скучнее украинской литературы нет в школе предмета. Бесконечное нытье по поводу «крипацтва» — уши вянут. «Крипацтва» давным-давно нет, а нытье осталось.
Эди выступает вторым. Это хорошо, потому что к пятому поэту слушатели устанут и будут свистеть, требуя музыки. Первый поэт — мускулистый парень лет 25 — читает свои стихи о боксере очень плохо. «Наверное, он сам боксер!» — шепчет Кадик. Стихи сами по себе не так плохи, поэт, конечно, подражает Евтушенко и Рождественскому одновременно, пусть его, но читать парня никто не научил. Он еле мямлит в микрофон, в то время как перед такой толпой читать нужно четко и громко.
«И стоять следует куда ближе к микрофону», — рассуждает Эди, анализируя ошибки своего предшественника. Когда поэт уходит от микрофона, раздаются лишь жиденькие хлопки. «Он мог бы куда лучше выступить, — решает Эди. — Хорошо прочитанные, его агрессивные стихи о боксере, нокаутирующем в конце концов своего противника, должны были непременно понравиться именно этой толпе молодежи, полублатной и больше всего на свете уважающей агрессивную силу. Дурак!» — снисходительно жалеет Эди своего неудачливого противника. К Эди подходит конферансье.
— Вы так и хотите, Эдуард, чтобы я объявил вас салтовским поэтом? — спрашивает он улыбаясь.
— Да, — говорит Эди.
— Конечно, — подтверждает Кадик. Хотя Кадик не любит Салтовки, но он понимает, что все салтовские жители сейчас будут болеть за Эди и аплодисментов будет куда больше. Какой уважающий себя салтовский патриот не поаплодирует своему салтовчанину?
— А сейчас я хочу вам представить, — объявляет конферансье в микрофон задушевным голосом, — самого молодого участника нашего поэтического состязания… Салтовский поэт… как он сам себя называет… — в этом месте конферансье делает значительную выжидательную паузу, чтобы вдруг проорать: —…ЭДУАРД САВЕНКО!
Да, вот кто профессионал, думает Эди с завистью. Его и не хочешь — а услышишь. Даже самые дальние, скрывающиеся за последними фонарями у самой трамвайной остановки толпы услышали о салтовском поэте, и отовсюду раздались поощрительные хлопки. Эди и Кадик рассчитали правильно, салтовских на гулянье были тысячи. Здесь и там, узнавая Эди, вышедшего к микрофону, заорали «Эд!», а потом справа, от места сбора салтовской шпаны, стали хлопать организованно и гулко и опять и опять поощрительно орать: «Эд! Эд!»
— Слышно? — громко и нагло спросил Эди в микрофон. Руки у него дрожали, во рту пересохло, но он знал, что еще чуть-чуть — и страх пройдет совсем. Как только он начнет читать.
— Слышно! Слышно! — заорали из толпы.
— «Наташу», «Наташу» читай! — вдруг раздался из толпы истошный крик. И еще несколько голосов из разных концов толпы подхватило: — Давай «Наташу»! — Очевидно, ребята слышали, как он не раз читал «Наташу» на пляже.
«Наташу» Эди написал после Пасхи у Витьки Немченко. Вообще-то Эди не собирался читать «Наташу» и конферансье ее не показывал. Но теперь, стоя лицом к лицу с тысячами людей, он подумал: а почему бы и не «Наташу»? Слушателям она всегда нравится. Он только не будет читать последнюю строфу, там про шпану, а так — что, конферансье и дружинники его с эстрады, что ли, стянут? Улыбнувшись, Эди почти спрашивает в микрофон, дружелюбно, но властно, первые строки стихотворения.
Это кто идет домой,
Не подружка ль наша?
Косы в лентах за спиной —
Милая Наташа!..
Толпа заткнулась и слушает его. Эди видит, что даже дальние ряды заткнулись. Все слушают, не то что при чтении боксера. Только трамвай прошумел да перетопыванье многих тысяч ног слышно, а так все, бляди, слушают, думает Эди восхищенно. Он знает, что больше трех стихотворений они не выдержат, начнут дергаться, но «Наташу» он им выдаст по первому классу, при всеобщем молчании, как государственный гимн. И он четко и сильно продолжает:
Ветер свежий, и сирень
Расцветает пышно,
В белом платье в белый день
Погулять ты вышла…
Когда Эди выпаливает им все двенадцать строф и заканчивает той же самой первой строфой-рефреном, только две последние строчки другие:
Это кто идет домой,
Не подружка ль наша?
Величавою стопой —
Русская Наташа!—
вся площадь разражается аплодисментами, ревом, и Эди понимает, что, что бы ни произошло, какие бы после него ни читались стихи — первый приз ему достанется. Поэтому он читает еще два стихотворения и, несмотря на возгласы «Браво!» и «Еще!», «Еще!», уходит от микрофона.
— Молодец! — говорит ему конферансье, почему-то переходя на «ты». — Молодец! Я уверен, что жюри даст тебе первый приз. Ты что, в театральную студию когда-нибудь ходил? — спрашивает он. — Держался великолепно! И стихи прекрасные, — говорит конферансье, даже не упоминая, что Эди не показал ему «Наташу» до выступления. Победителей не судят. А ведь легко могло оказаться, что «Наташа» — акростих и, прочитав первые или последние буквы в строке, можно обнаружить какую-нибудь гадость, смеясь, думает Эди. Например, «Хуй вам всем на рыло!»
— Ну, чувак, поздравляю! — орет радостный Кадик, тряся Эди за плечи. — Видишь, как все прекрасно выходит, если ты слушаешь старика Кадика? Сегодня лучшие девочки здесь будут наши! — вопит Кадик восторженно. — Подходи к любой и бери! Конечно, если Светка не придет к «Победе», — поправляется Кадик.
Слова приятеля возвращают Эди к действительности и отвлекают его от самого большого в его пятнадцатилетней жизни социального триумфа. Его включившаяся сама собой интуиция сообщает ему какое-то беспокойство. Если бы он чувствовал беспокойство до выступления, он отнес бы беспокойство за счет того, что он боится, но сейчас он начинает думать, что со Светкой случилось что-то неладное. «Может быть, поезд сошел с рельсов? — думает он с ужасом, но тотчас отгоняет от себя эту мысль. — Фу, глупость какая, часто ли поезда сходят с рельсов? С таким же успехом кирпич может свалиться Светке на голову. Глупость».