Суп был гороховый. Заправлен был чем-то страшно жирным. Какие-то срезы жидкой свинины, может быть. У колонии №13 есть своя свиноферма, туда посылают работать самых провинившихся. Стоя по колено в свином ядовитом дерьме, очищать их стойла. Мясо идет офицерам, кости — собакам, нам — слизистый жир. Каша перловая. От нее потом распирает брюхо. Хлеб сырой, желтого цвета. Тут не умрешь, но в пище никаких витаминов. Лица у всех обезжиренные, сухие. Слизистый жир не работает. Не завязывается.
— Выходим! — командует Сорока.
Мы встаем. Узбек (хотя он таджик, этот молодой пацан), молдаванин, хохол, Прокофьев, Сорокин — однофамилец Сороки, Эйснер, Мелентьев и я. Нас окружает начальство: Савельев, Сурок, Сорока…
— Шагом марш!
Идут одиннадцать. Строевым. Впереди Иисус Христос. «Рамштайн» за спиной глухо ворочает мышцами.
Наш карантин в отличие от обычных отрядов окружен не решетчатым, но сплошным высоченным забором из металлических листов, из локалки карантина ничего не видно. Мы изолированы от колонии, только из окон второго этажа доносится до нас ругань ВИЧ-инфицированных. Поскольку они тоже изолированы на своем втором этаже. Забор выкрашен в ярко-зеленый цвет, есть пяток деревьев, смешивающих свою листву с колючкой сетки рабица. Рядом за таким же забором лагерная тюрьма: ПКТ. Помещение карцерного типа. Там сидят злостные. Мы даже не знаем кто. Железные маски. Их никто не видит. Когда я впервые попал сюда, в первый день, локалка карантина показалась мне Раем. Впервые за два с лишним года солнце лежало на моем лице. Пели птицы! О! Впрочем, у Рая, как оказалось, обнаружились такие мрачные кулисы, такие кровавые кости в колесе! Когда мы вернулись из столовой, к нам явились два офицера по режиму. Они явились учить нас. Вот как все это происходило.
Нас построили вдоль стены в коридоре и объяснили, что каждый день кто-то из нас, очередность по списку, будет дежурить по карантину. В нашу обязанность входило, надев на рукав красную повязку дежурного, стоять у тумбочки рядом с телефоном и включенным постоянно лагерным радио. Нам объяснили, как действовать при пожаре и как приветствовать входящего офицера. Следовало сказать следующий набор слов: «Здравствуйте, гражданин начальник! По списку в карантине числятся столько-то человек. Из них (предположим) один в ШИЗО (штрафном изоляторе), один на КДС (на долгосрочном свидании) и столько-то заняты работой на территории карантина по расписанию. Дежурный по карантину такой-то». Затем офицеры вышли почему-то в туалет, и первый из нас, самый высокий, хохол, надел повязку и, подойдя к двери туалета, постучал. «Разрешите войти?» — сказал он, как его только что научили. И вошел, прикрыв за собой двери. Через некоторое время он появился оттуда красный, взволнованный и, не глядя на соседа, сунул ему повязку дежурного. Когда подошла моя очередь, я понял, почему они появляются оттуда такие ошеломленные.
Я постучал. «Разрешите войти?» Войдя, я с некоторым затруднением, но бодро произнес свой текст, обращаясь к ним. Они кивнули, когда я закончил.
— Теперь видишь ведро? — спросил капитан.
Я видел ведро.
— Бери тряпку и мой туалет! — приказал он.
Тут-то и стало ясно, почему все выходили оттуда такими не самими собой, а скочеврёженными. Хоть мы и не воры в законе, но гордость есть у каждого. Ебать тебя, капитан, подумал я, я проглочу свою гордость, чтобы выйти по УДО. Я уже отсидел, пока шел суд, свои полсрока. Я взял тряпку и провел ею по туалету. Он был белоснежным, потому что утром его драили Эйснер и молдаванин. Все четыре вазы белоснежные.
— Теперь другой рукой, — приказал капитан.
Ебать тебя, капитан, и твоих детишек, позлобствовал я. Вот из-за такой хуеты и случаются народные восстания. В 1772-м у Пугачева какой-то офицер отобрал телегу, лошадь и деньги. Потом Пугачев писал в прелестных письмах, что убивать надо и капитанов, и майоров. Я взял тряпку в левую руку и провел ею по туалету.
— Все, — сказал капитан. — Можешь идти.
Я вышел и передал повязку Эйснеру. Когда Эйснер вернулся, на лице его были красные пятна. А они опять вызвали хохла, и слышно было, как они его побили. Очевидно, в первый раз хохол отказался от туалета. Вообще-то, это личное дело каждого. Бакунин, устав сидеть в крепости, написал царю покаянное письмо. И его послали на каторгу в Сибирь, откуда он успешно бежал. Приплыл по Амуру в Японию, а оттуда на корабле рванул в Америку, а затем в Лондон, чтобы продолжить возмущать повсюду революцию. А если б Бакунин был принципиальным, то хер бы он освободился. Так бы и сгнил в равелине. Поэтическое название «равелин».
* * *
— Ну как? — сказал мне улыбаясь дородный Игорь Савельев, после того как офицеры ушли.
— Нормально, — ответил я.
— Все понятно? — спросил Сурков.
— Все ясно, — сказал я.
— Правильно поступил, — объяснил Савельев. — На хуй тебе в ШИЗО заезжать.
— Ну да, — сказал я. — Я ж не вор в законе…
— У нас здесь воры не сидят. Да их вообще в области нет. Их всех за светофор вывезли, ну, за пределы области, — пояснил Сурок.
— А если б и появились, их тут о колено. Ты только заехал, не знаешь, — сказал Савельев. — Вон у нас один числится. — Он показал на разграфленную доску за моей спиной. Там в графе ШИЗО была записана грузинская фамилия. — Как заехал, сразу спустили в ШИЗО. Уже два месяца там прописан…
* * *
Они работали втроем, эта команда. Ко мне они отнеслись как нельзя лучше. Им сказали, что я важный человек, они видели у меня мою книгу об Анатолии Быкове, обо мне говорили по каналам телевидения, по радио, писали газеты. Потому Савельев поил меня чаем с конфетами и угощал сладким из своей дачки. К прибывшим же со мной они относились презрительно, как к рабам. Исключение делалось для пацана художника, для Прокофьева, хотя его ставили ниже меня. Со мной Игорь разговаривал, сидя на скамейке, за жизнь, в то время как наши мыли цементно-асфальтовый двор локалки. На хер его мыть? Ну, конечно, незачем. Но зимой их заставляли промокать снег и собирать его на одеяла. Этим они занимались после обеда, а до обеда, разделив их на бригады, вначале Сорока, а потом Сурок заставляли их натирать туалетным мылом полы в туалете, в спалке и в коридорах и смывать затем все это водой. Натирать следовало до пены. Затем драить щеткой. Уборка эта повторялась ежедневно. В такой стерильной чистоте (все горизонтальные поверхности оттирали от пыли руками) не было необходимости. Это была муштра. Все это называлось «малый карантин» и служило цели сломать зэка. Малый карантин длился около недели или десяти дней. Раньше же существовал «большой карантин». И он мог длиться до полугода, пока не подчинишься или пока не замордуют. Не так давно каким-то законом либо положением ГУИНа (есть специальный кодекс ГУИН, но я его никогда не видел) большой карантин отменили. Однако великие комбинаторы из УИН на деле не подчинились этому новшеству. После малого карантина они переводят теперь зэков не в отряды, а в особую «этапную бригаду» при 16-м отряде, где продолжают мордовать их еще больше. Через пару недель я попаду ненадолго в 16-й отряд и увижу там еще более измученного маленького Эйснера, хохла, молдавана и бывшего моего сокамерника по 156-й камере третьяка Лукьянова. И буду свидетелем их мучений и издевательств над ними. Вот тебе и малый карантин. В России власть лжет нагло и непринужденно. Мы на самом деле чудовищная страна. Это ханжеское государство и льстивая до приторности церковь дали нам кликуху «Святая Русь». На самом деле нам более подходит кликуха «Русь Сатанинская».