— Петру Алексеевичу она, верно, сроду таких слов не говорила, — оскорбился за государя окольничий.
— Чего встали? — грубовато прикрикнул князь на челядь. — Не для чужих ушей писано! В обратную сторон потопаем. Поделом этому французу! Прелюбодеяния захотел, вот и получил сполна!
* * *
Князь Федор Юрьевич был одним из немногих людей, кто имел право входить к государю без доклада. В сей раз было не самое подходящее время для визита, поскольку царь Петр во дворце своего любимца Лефорта принимал посла от императора и, судя по громкому хохоту государя, становилось понятно, что беседа продвигается плодотворно.
Промаявшись под дверьми с добрый час, Федор Юрьевич заглянул в комнату. Гость царя, длиннолицый и остроносый человек в белом парике, сидел за небольшим столом, покрытым красным бархатом, и вымученно улыбался на всякое слово государя. Толмач, круглолицый детина с короткими ножками и такими же небольшими ручками, усердно скалясь, быстро переводил сказанное.
Обрядившись в немецкое платье, Петр Алексеевич сидел на диване, а на его острых коленях, обняв государя за шею, устроились две немки из Кокуя. Девки были совсем еще юные, лет по пятнадцати, но тела у них сдобные, как если бы настояны на добрых дрожжах; тугие платья натягивали добротные шелка, того и гляди, не выдержит натиска материя и разойдется по отороченным швам. Губки пухлые, собранные в аккуратные бантики, как если бы были созданы исключительно для поцелуев. Они поочередно чего-то нашептывали Петру Алексеевичу, и тот негромко смеялся, разглаживая пальцами топорщившие усы, и бесцеремонно заголял кокоткам ляжки. Несмотря на молодость, в них было столько плутовства и жеманности, как если бы каждая из них имела целое колье из разбитых мужских сердец.
Заприметив заглянувшего князя, Петр Алексеевич призывно махнул рукой:
— Федор Юрьевич, проходи!
Ромодановский протиснулся бочком. Глазеть на зазорных девок было грешно, но и не смотреть невозможно. Белая девичья кожа воспаляла уже притупившееся воображение, притягивала к себе взгляд.
Сделав над собой непомерное усилие, Федор Юрьевич оторвал глаза от белоснежной ножки и посмотрел на ехидно усмехающегося Петра. Левой рукой царь держал ту, что устроилась на левом колене, черненькую, с длинными вьющимися волосами, а вот другой, рыженькой, будто бы пожарище, на потеху послу сунул правую руку в разрез платья.
Приумолк посол Великой Римской империи, наблюдая за чудачествами русского самодержца. Он был предупрежден о том, что Московия не похожа ни на одну из европейских стран: ни государственным устройством, ни семейными отношениями, но то, что он увидел в действительности, превысило все ожидания. К происходящему следует относиться со здоровой долей иронии. Очевидно, у русских государей принято ласкать перси фавориток во время официального приема. Во всяком случае, царь Петр в своих чувствах откровенен, чего нельзя сказать о королях просвещенной Европы.
— Я тут, государь… По делу, — начал князь, уже сожалея о том, что заявился в неурочный час.
— Не мямли, стольник. Что за дело?
— Тут французишка один в Москве-реке утоп, бомбардир Преображенского полка.
Губы Петра Алексеевича дернулись. Царь нахмурился, прежнее благодушие немедленно исчезло.
— Прочь подите! — смахнул он с колен девиц, будто бы грязные чашки с трапезного стола. Посмотрев на толмача, добавил: — Скажи господину послу, что мне занедужилось, дух перевести надобно.
Выслушав переводчика, посол понимающе закивал, давая понять русскому самодержцу, что на свете отыщется немало более занимательных вещей, чем государственные дела.
— И еще скажи, чтобы завтра приходил. Да пусть не опаздывает, а то мне потешную крепость брать нужно.
Махнув на прощание шляпой, посол удалился. Петр Алексеевич иронично сощурил глаза:
— Ну и как ты думаешь, что обо мне посол подумал?
Князь Ромодановский почесал затылок. Сказать правду, так обидится, соврать — осерчает. Кто поймет этих государей?
И, напустив на себя важный вид, произнес:
— Да, видно, подумал, что дуралей ты, государь! Кто же будет бабе титьки вертеть во время государственного приема?
Вопреки ожиданию, губы Петра Алексеевича широко расползлись в довольной улыбке, отчего его лицо приняло озороватый вид.
— Оно и к лучшему, князь. Пусть своему императору Леопольду расскажет, что на престоле российском олух сидит. Нам оттого только легче будет. — Шикнув на девиц, заглянувших в приоткрытую дверь, продолжил: — Что за французишка?
— Жеральдином кличут. Он у нас год как служит.
— Это бомбардир Преображенского полка?
— Он самый, государь.
— Жаль, неплохой вояка мог быть.
— Я тут иск учинил. По всему видать, сокрушили его.
— За что?
— До баб он был больно охоч. Вот, видно, под шальную руку и угодил.
— Как же его так?
— По затылку двинули, а затем в Москву-реку скинули, чтобы об обидчиках рассказать не сумел.
Федор Юрьевич говорил размеренно, стараясь подбирать каждое слово. Лицо Петра понемногу менялось. В расширившихся глазах проступили красные сосуды — признак нарастающего гнева. Вот только с чего бы это? Ведь самое страшное еще не сказано…
Вдохнул князь поглубже и продолжил:
— Так вот, государь, письма при нем обнаружили.
— Что за письма? Не тяни ты из меня жилы, Федор Юрьевич! Или мне клещами из тебя правду выуживать! — поднял он со стола щипчики для сахара.
— Государь, письма эти полюбовные…
— От кого?
— От Анны Монс… Она этому французу писала. Амур между ними был, Петр Алексеевич.
— Вот оно, стало быть, как получается, — растерянно протянул Петр Алексеевич.
— Ты ее того… Грел очень шибко, а она от тебя к этому французишке в постелю сбегала. Видать, он ее очень крепко умел приголубить, если она тебя не ценила.
— Письма с тобой? — приглушенно спросил государь.
— А то как же, Петр Алексеевич! — встрепенулся стольник. — При себе. У самой мошны держу, чтобы ненароком не выскочили, — полез он под кафтан. — И «сердцем своим» его называла, и «голубем сизокрылым». Писала о том, что без него ноченьки ей кажутся длинными. Э-эх, государь! — тяжко вздохнул Федор Юрьевич, сочувствуя, — доверчив ты больно, ну прямо, словно дитя малое. Вот девки и крутят тобой, как хотят… Сырые они еще, не просохли, — протянул Ромодановский письма.
Петр Алексеевич развернул первое из них.
— «Голубь ты мой сизокрылый, Жеральдин. Нет для меня большего счастья, чем любить тебя», — прочитал Петр Алексеевич первые строчки и болезненно поморщился, как если бы испытал нешуточную зубную боль. — «Не могу забыть твои руки, такие ласковые и сильные. Теперь я понимаю, что значит быть в раю…»