Балка отсырела, видать, от дождя, что прошел прошлой ночью. Слетевшая капля угодила точно на переносицу государю. Смахнул Петр Алексеевич с лица влагу и проговорил сдержанно:
— Надо бы выпороть.
— Милосерден ты, государь, — князь Ромодановский аж побагровел от досады. — Головы нужно рубить за государеву измену! — Сотрясая кулаком, добавил: — Уверен, Петр Алексеевич, они, бестии, наверняка и с чернокнижниками знаются. Помнишь, государь, как тебя на прошлой неделе понос прошиб?
— И что с того?
— Не обошлось здесь без волховства.
— Да не о том я, дурья башка, — беззлобно произнес Петр Алексеевич.
— А о ком же? — заплывшие глаза князя Ромодановского слегка округлились.
— О плотниках! Видать, дыра где-то в кровле. Вот и хлещет дождь. А ведь я им полведра водки выделил. Алексашка! — проорал государь.
— Здесь я, Петр Алексеевич! — мгновенно предстал перед царем перепуганный Меншиков.
— Царь я или нет?
Меншиков широко заулыбался. По всему видать, у государя фривольное настроение.
— Знамо, что ты царь, Петр Алексеевич. А тогда кто же?
— Так почему в моей избе дождина с потолка капает? — ткнул Петр Алексеевич в отсыревшую балку. И, уже посуровев, добавил: — Водки они от меня хотели, так в Преображенском приказе им водки столько нальют, что через уши хлестать будет! Бегом за плотниками!
— Будет сделано, государь! — метнулся Меншиков к двери.
— Так выпорешь нерадивцев? — повернулся государь к Ромодановскому.
— Всегда рад услужить государь, — охотно отозвался Федор Юрьевич.
* * *
Явившихся плотников, видать, вырвали из-за стола.
У того, кто был постарше, постриженного под горшок и с густой русой бородой по грудь, на усах висели струпья капусты, отворот рубахи заляпан свежими жирными пятнами. Другой был помоложе, в плечах похлипче, одет неказисто — белая сорочка помятым подолом свисала ниже колен, потертые короткие порты едва доходили до середины голени, а на сероватом воротнике остались следы от соуса.
У обоих — глаза покаянные, взоры насупленные. Едва переступив порог, ударились в ноги государю тремя дюжинами больших поклонов. Разогнули натруженные спины и вновь бухнулись разом в ноги.
— Не губи, государь, Петр Алексеевич, — задрав кверху широкую бороду, произнес старшой. — Бес попутал. Старались мы! Кто же знал, что она протекать начнет?
Вскинутая для удара дубина медленно опустилась у повинных голов. Что поделаешь с этими плутами? Да коли вдуматься — вся Расея такая бесталанная!
— Пил, небось, с утра? — беззлобно поинтересовался царь Петр, посматривая на грешного холопа. — Вон какие у тебя глазища-то красные!
— Пил, государь! — повинился плотник, не смея разогнуть склоненные плечи.
— И что пил?
— Настойку клюквенную. А только впрок не пошло, всю глотку ободрало, — пожаловался он горестно.
Широко улыбнувшись, Петр Алексеевич произнес:
— Ты бы отвар из зверобоя попил. Говорят, помогает.
Махнув в отчаянии рукой, плотник отвечал:
— Нам уже ничего не поможет. Все едино!
— Ну, подымайся ты, башка еловая! Чего порты протирать? Видать, из последних, уж больно худые! Чем же задницу прикроешь?
Плотники встали на ноги. На выпуклые лбы неровными прядями спадали слипшиеся космы.
— Отыщутся еще, — вяло отреагировал старшой, дыхнув на государя крепким перегаром.
— Вот что, мастеровые, — посуровел Петр Алексеевич. — К обедни выстругайте мне помост в Преображенском.
— Что за помост, государь? — живо поинтересовался старший плотник.
Левый уголок губ хитро поднялся. Гроза миновала, Петр Алексеевич пребывал в благодушном настроении.
— Такой, на котором головы рубят. Ну, чего встали?! — прикрикнул государь на перепуганных плотников. — А ну, за топоры!
Пошел уже осьмой день, как Петр Алексеевич не появлялся во дворце. Раньше, бывало, заглядывал в светелку хотя бы на часок. Улыбнется с порога, молвит доброе слово и вновь уходит по государственным делам. Но, даже пребывая в одиночестве, Евдокия продолжала величать государя Лапушкой и бранила всякого, кто молвил о нем дурное слово.
Заперевшись в тереме, Евдокия Федоровна ведала обо всем, что творилось за пределами дворца, и ее девки, отправленные по базарам Москвы, действовали не хуже самых подготовленных лазутчиков. Наслушавшись молвы, они несли в ушки государыни все толки и пересуды, что блуждали в городе. Более всех в этом деле преуспела боярыня Лукерья Парамоновна. Однажды, обрядившись в нищенку, она проникла во дворец князя Василия Голицына, где и прожила с месяц подаяниями.
Глядя на убогую, с обезображенной оспой лицом, никто из гостей князя даже не мог предположить, что под этой личиной скрывается едва ли не хитрейшая женщина царства.
Самые насущные новости она передавала Евдокии через таких же ряженых, и государыне было известно о каждом чихе князя Василия Голицына.
Устроившись на лавке, девки в ожидании посматривали на Евдокию Федоровну. В сей раз на ней был красный парчовый кафтан, прошитый серебряными нитями, зато подол, сильно расширяющийся книзу, расшит золотом; на рукавах — змейки из жемчуга. Платье было сшито тремя итальянскими мастеровыми за восемь пригоршней золотых монет. Облачалась в него государыня по особым случаям и непременно с соболиной кикой.
Стало быть, на сей раз произошло нечто особенное! Девки выжидали. Помалкивали и мамки с боярынями, рассевшиеся вблизи на отдельной скамье.
Рукоделие Евдокии Федоровны лежало на диване нетронутым уже третьи сутки. Наполовину сотканный узор выглядел рваным, на торчащих нитях невесть откуда взялся паучок. Пробежал разбойником по самому краешку плетения, да и затерялся в клубке ниток.
— О чем там на базарах судачат, Василиса? — повернулась Евдокия к старшей мамке.
Встрепенулась старуха, вскинула руками, будто крылами, и запричитала быстрым говорком:
— Ой, государыня! О чем только нынче не болтают! Давеча двум татям в глотку олово залили — фальшивую монету чеканили. Так пол-Москвы в Преображенском приказе собралось. Один из татей такой молоденький был, — в голосе старухи послышалась откровенная жалость, — совсем помирать не хотел. Говорил, что сподручный, не ведал, что и делается. Так ему руки назад завернули, головку его окаянную запрокинули, да олово и влили. Только разок и брыкнулся, а там и помер, — привычно перекрестилась мамка.
— А государь чего? — напряженно спросила Евдокия, выдавая себя нахлынувшим волнением. На сдобных щеках проявился румянец.
— Чего ж ему будет-то, матушка? — подивилась боярыня. — Поглядел на смертоубийство, да с немцем этим ушел.