Боярыня аккуратно выводила каждую букву. Написав, с готовностью посмотрела на государыню.
— Написала, матушка, — охотно откликнулась боярыня.
— «Чем же я тебя прогневала? От чего же ты не хочешь видеть лебедь белую? Или, может, я мало тебя ублажала? Может, мало я тебе говорила слов добрых?»
— Много, матушка, ой как много! — не удержавшись, запричитала Анна Кирилловна, тронутая болью государыни. — Не ценит он твоей любви. Получил свое, а там его и не сыщешь!
Вздохнув, государыня продолжала:
— «Лучше бы я никогда не знала твоей симпатии, слишком больно для меня расставание. Лучше бы я умерла, и тогда ты похоронил бы меня своими рученьками. Возвращайся ко мне, друг мой любезный, приголубь меня, как раньше бывало. Целую тебя, родимый, во все члены. Не дай рабе своей умереть горькой смертью». Ей и сокрушу-уся! — протянула государыня. — Написала?
— Написала, Евдокия Федоровна… Ей сокрушуся!
— Тьфу ты! — раздосадованно воскликнула царевна. — «Сокрушуся»-то к чему? Хотя ладно, пусть останется. Авось проймет! Пошли девку верную ко двору Глебова, пусть она прямо ему в руки отдаст.
Боярыня аккуратно свернула грамоту.
— Ленточкой бы красивой перемотать, государыня. А уж потом я молитву над письмом прочитаю, чтобы лиходея проняло.
— Хорошо, а уж я ответа ждать буду.
Веселье улеглось только под утро, когда из винной лавки, что находилась по соседству с пристанищем бомбардира Петра Михайлова, была вынесена последняя бутылка с вином.
Осоловелые гости разбрелись по съемным квартирам, оставив после себя груду переколоченной посуды. Трое горожан, заглянувших на веселье к бомбардиру Питеру, остались лежать под столами, пуская обильную пьяную слюну на кафтаны, изрядно запачканные вином.
По узким городским улочкам размеренно брела стража. Высокий стражник в длинном белом парике, локоны которого свисали на размашистые плечи, остановился у расставленных столов и не без интереса осмотрел груду пустых бутылок, поддел ногой поломанный стул и пошел далее, энергично стуча коваными каблуками по брусчатке.
Город затих, но только на несколько часов. Самое подходящее время для тайных дел.
Невысокий горбоносый мужчина подошел к столу и, обмакнув перо в чернильницу, принялся писать угловатым почерком. Гусиное перо энергично бегало по листу бумаги, выводя высокие буквы. В одном месте оно застыло, как будто надумало передохнуть, а потом также споро заторопилось далее.
Дописав письмо, горбоносый аккуратно свернул бумагу, перевязал, залил узел расплавленным сургучом. Сняв с безымянного пальца огромный золотой перстень с фамильным гербом, крепко впечатал его в расплавленный сургуч.
— Подойди сюда, — подозвал он юношу лет восемнадцати, нетерпеливо дожидающегося у двери. Тот подошел, почтительно наклонился. — Если не будут пускать, покажешь сей герб, — ткнул он пальцем в застывший сургуч, на котором застыл змей с распахнутой пастью. — Отдашь письмо лично министру, а уж он передаст его Августу.
— Хорошо, господин, — упрятал юноша письмо за пазуху. — А как же вы? Не боитесь?
Вопрос застал горбоносого врасплох. Следовало бы одернуть слугу за несдержанность, но помешали наивные, широко распахнутые глаза.
— Я у Петра на хорошем счету. Меня он не тронет. Ну ладно, — отмахнулся горбоносый, — ступай. Рассвет скоро.
Юноша надвинул на глаза треуголку и скорым шагом направился из комнаты. Горбоносый поднялся из-за стола, подошел к окну. Улица выглядела тихой. Но пройдет пара часов, и она пробудится от громкого смеха русского царя. А горожане, привыкшие к размеренной жизни, будут в страхе разбегаться по переулкам.
* * *
Уже светало, но уснуть царь Петр так и не сумел. Помаявшись на кровати, он поднялся. В коротком помятом халате, из-под которого торчали худые ноги, спрятанные в коричневые чулки, в громоздких туфлях, шлепающих по полу при каждом шаге, и в длинном ночном колпаке, островерхий конец которого свешивался на худое плечо, царь представлял собой комическое зрелище.
Но смеяться никто и не думал.
Несколько раз государь садился за письменный стол, пытаясь хотя бы вчерне набросать грамоту государыне, но нужные слова не приходили, и в раздражении он швырял перо, заливая чернилами бумагу.
Из соседней комнаты высунулась кудлатая голова Меншикова. Губы расплылись в любезной улыбке:
— Может, приказать чего изволишь?
— Пошел прочь! — отмахнулся Петр, и Меншиков мгновенно исчез, оставив царя наедине с тягостными думами.
Прошло добрых полчаса, прежде чем Петр Алексеевич угомонился.
— Алексашка! Вот что… Приведи-ка мне этого соглядатая. Хочу сам с ним потолковать.
Сдернув с головы колпак, царь бессильно плюхнулся в кресло. Жалобно треснуло под ним пересохшее дерево, но сдюжило. Набив в трубку табака, Петр Алексеевич жадно распалил его и успокоился окончательно, когда проглотил первую порцию удушливого терпкого дыма.
Уже через несколько минут в комнату государя привели белобрысого малого лет двадцати. Облика он был неказистого, с крупными веснушками на впалых щеках. Только перешагнув гостиничные покои государя, ударил большим поклоном, касаясь кончиками пальцев пола.
— Будет тебе, — отмахнулся Петр. — Как тебя звать?
— Егор я, при Федоре Юрьевиче служу исправником.
— Сказывай, что видел.
— Глебов приходил к Евдокии и днем, и ночью. Не стесняясь божьих сестер, целовал ее в уста. Потом она уводила его в свою келью, и наедине оставались подолгу. Бывало и так, что на день, а то и на два.
Губы Петра Алексеевича перекосились в неприятной гримасе. И он нервно вытряхнул пепел из трубки прямо на пол. Некоторое время царь сидел неподвижно, углубившись в невеселые думы. Помалкивал и соглядатай, опасаясь нечаянным словом навлечь на себя царский гнев. Ссутулившись, Петр Алексеевич некоторое время сидел неподвижно. Распрямившись, неожиданно потребовал:
— Ну чего умолк, холоп? Тебя за язык тянуть?
— Как и было велено, я в его дом тайно забрался.
— Нашел письма? — также живо отреагировал царь.
— Отыскал, государь. Целых четырнадцать! На шести письмах рука государыни, а вот остальные писала ближняя боярыня Голицына, ее поверенная.
— Что в письмах?
— Государыня просила встречи с полюбовником. Спрашивала, неужели он позабыл о ней, неужели более не любит.
Детина неожиданно умолк.
— Говори все как есть, — поторопил государь. — Не клещами же мне правду из тебя тянуть!
— Ну коли так… — пожал плечиком отрок. — Царевна обвиняла его в том, что, верно, он нашел себе другую, а она от того пуще прежнего страдает. В письмах, которые Анна Голицына писала под диктовку государыни, имеются еще и приписки. Боярыня корит окольничего, говорит, что у него нет сердца, называет его изменщиком и просит сжалиться над страданиями матушки.