Но даже в этом уединённом местечке, окружённом торфяными болотами, я, как оказалось, не смог укрыться от наблюдений посторонних. Когда я проходил по улицам городка, местные жители с любопытством глядели мне вслед, а матери прятали своих детей. По вечерам, когда мне случалось выглядывать из окна, я замечал группу глупых поселян, полных любопытства и страха. Они таращили глаза и вытягивали шею, стараясь разглядеть меня за работой. Моя болтливая хозяйка засыпала меня тысячами вопросов по самым ничтожным поводам, применяла всякие уловки и хитрости, чтобы заставить меня рассказать о самом себе и своих планах. Всё это было достаточно трудно выносить, но, когда я узнал, что вскоре уже не буду единственным жильцом в доме и что какая-то дама, к тому же иностранка, сняла соседнюю комнату, я понял, что пора подыскивать себе более спокойное пристанище.
Во время прогулок я хорошо ознакомился с дикой, заброшенной местностью у границ Йоркшира, Ланкашира, Уэстморленда. Я нередко бродил по этим местам и знал их вдоль и поперёк. Мне казалось, что мрачное величие пейзажа, устрашающая тишина и безлюдье этих скалистых мест смогут обеспечить мне надёжное убежище от подглядывания и сплетен.
Случилось как-то, что, блуждая там, я набрёл на одинокую, заброшенную хижину, расположенную, казалось, в самом центре этих пустынных мест. Без колебаний я решил поселиться в ней. В весеннее половодье ручей Гастер, текущий с Гастеровских болот, подмыл берег и снёс часть стены этой хижины. Крыша была совершенно нетронута, и для меня не составляло особых трудов привести всё в порядок. Я не был богат, но всё же имел возможность осуществить свою фантазию, не скупясь на затраты. Из Киркби-Мальхауза прибыли кровельщики, каменщики, и вскоре одинокая хижина на Гастеровских болотах вновь приобрела вполне сносный вид.
В доме было две комнаты, которые я обставил совершенно по-разному. У меня были спартанские вкусы, и первая комната была обставлена именно в этом духе. Керосиновая плитка Риппенджиля из Бирмингема давала мне возможность готовить себе пищу; два больших мешка – один с мукой, другой с картофелем – делали меня независимым от поставок провизии извне. В выборе пищи я был сторонником пифагорейцев. Поэтому тощим длинноногим овцам, пасшимся на жёсткой траве около ручья Гастер, не приходилось опасаться нового соседа. Бочонок из-под нефти в десять галлонов служил мне буфетом, а список мебели включал только квадратный стол, сосновый стул и низенькую кровать на колёсиках.
Как видите, обстановка этой комнаты была совсем неприглядной, почти нищенской, но зато её скромность с избытком возмещалась роскошью помещения, предназначенного для моих научных занятий. Я всегда придерживался той точки зрения, что для плодотворной работы ума необходима обстановка, которая гармонировала бы с его деятельностью, и что наиболее возвышенные и отвлечённые идеи требуют окружения, радующего взор и эстетические чувства. Комната, предназначенная для моих занятий, была обставлена мрачно и торжественно, что должно было гармонировать с моими мыслями. Стены и потолок я оклеил чёрной блестящей бумагой, на которой золотом были начертаны причудливые и мрачные узоры. Чёрные бархатные занавески закрывали единственное окно с гранёным стеклом; толстый и мягкий бархатный ковёр поглощал звуки шагов. Вдоль карниза были протянуты золотые прутья, на которых висели шесть мрачных фантастических картин, созвучных моему настроению. С центра потолка спускалась одна-единственная золотая нить, такая тонкая, что её едва можно было различить, но зато очень крепкая. На ней висел золотой голубь с распростёртыми крыльями. Птица была полая, и в ней находилась ароматическая жидкость. Фигура, изображающая сильфа, причудливо украшенная розовым хрусталём, парила над лампой и рассеивала мягкий свет. Бронзовый камин, выложенный малахитом, две тигровые шкуры на ковре, стол с инкрустациями из бронзы и два мягких кресла, отделанные плюшем янтарного цвета и слоновой костью, завершали обстановку моего рабочего кабинета, не считая длинных полок с книгами, протянувшихся под окном. Здесь были самые лучшие произведения тех, кто посвятил себя изучению тайны жизни. Бёме, Сведенборг, Дамтон, Берто, Лацци, Синнет, Гардиндж, Бриттен, Дэнлоп, Эмберли, Уинвуд Рид, де Мюссэ, Аллан Кардек, Лепсиус, Сефер, Тольдо и аббат Дюбуа – таков далеко не полный перечень авторов, произведения которых были размещены на моих дубовых полках. Когда по ночам горела лампа и её бледный мерцающий свет падал на мрачную и странную обстановку, создавалось именно то настроение, которое было мне необходимо. Кроме того, это настроение усиливалось завыванием ветра, который проносился над окружающей меня унылой пустыней. Я думал, что здесь-то наконец я нашёл тихую пристань в бурном потоке жизни, здесь я смогу спокойно жить и работать, забыв обо всём и позабытый всеми.
Но прежде чем я достиг этой тихой пристани, мне суждено было почувствовать, что я всё же являюсь частицей рода человеческого и что нет возможности совсем порвать узы, связующие нас с себе подобными.
Мои сборы по переезду в мой новый дом заканчивались, как вдруг однажды вечером я услышал грубый голос своей хозяйки, которая кого-то радостно приветствовала. А вскоре лёгкие и быстрые шаги прошелестели мимо двери моего кабинета, и я понял, что новая соседка заняла свою комнату. Итак, опасения оправдались: мои научные занятия были поставлены под угрозу из-за вторжения этой женщины. И я мысленно дал себе клятву, что вечер следующего дня встречу на новой квартире, в тиши своего кабинета, вдали от мирских помех.
На другой день я, как обычно, встал рано и был удивлён, увидев из окна мою новую соседку, которая, опустив голову, шла узкой тропинкой со стороны болот. В руках она несла охапку диких цветов. Это была высокая девушка, в облике которой чувствовались изящество и утончённость, резко отличавшие её от обитателей наших мест. Она быстро и легко прошла по тропинке и, войдя через калитку в дальнем конце сада, села на зелёную скамью перед моим окном. Рассыпав на коленях цветы, она принялась приводить их в порядок. Я увидел величавую, красиво посаженную головку девушки и вдруг понял, что она необыкновенно прекрасна. Её лицо, овальное, смуглое, с чёрными блестящими глазами и нежными губами, было скорее испанского, чем английского типа. С обеих сторон её грациозной царственной шейки спадали из-под широкополой соломенной шляпы два тугих локона иссиня-чёрных волос. Правда, меня удивило, что её ботинки и подол юбки свидетельствовали о долгой ходьбе по болоту, а не о краткой утренней прогулке, как я вначале подумал. Лёгкое платье девушки было в пятнах, мокрое, на подошвах ботинок налип толстый слой жёлтой болотной почвы. Лицо казалось усталым, сверкающая красота юности была затуманена тенью внутренних переживаний. И вот, пока я разглядывал её, она вдруг разразилась рыданиями и, отбросив цветы, быстро вбежала в дом.
Как я ни был рассеян, как мне ни был противен окружающий мир, меня вдруг охватил внезапный порыв сочувствия и симпатии при виде этой вспышки отчаяния, потрясшей странную и прекрасную незнакомку. Я снова склонился над книгами, но мои мысли всё время возвращались к гордо и чётко очерченному лицу моей соседки, опущенной головке, испачканному платью и горю, которое чувствовалось в каждой чёрточке её лица. Я снова и снова заставал себя за тем, что стою у окна и высматриваю, не появится ли она опять.