Мы строили замыслы на будущее, которым, как я прекрасно знал, не суждено было исполниться. Я пристально смотрел Дину Форестеру в лицо, когда обратился к нему с предложением, согласившись на которое он подписал бы себе смертный приговор:
– Так вы говорите, что «Ромео и Джульетта» будет значиться на афише не более недели? Что ж вы собираетесь поставить после? По-моему, вам стоило бы заменить эту пьесу на «Гамлета». Я тогда бы сыграл в вашем спектакле Лаэрта, а уж успех я вам обещаю. С моей стороны, – продолжал я, – это, конечно, причуда – ещё раз выступить в роли, принёсшей мне когда-то шумный успех именно здесь, в Нью-Йорке. Только представьте: «Джеффри Хит – в своём первом выступлении после десятилетнего перерыва и в последнем в его артистической карьере – шесть эксклюзивных представлений!» Такой анонс уж точно привлечёт множество народу, – сказал я в заключение.
Дину Форестеру эта идея очень понравилась, и дело было решено.
Как я и предвидел, анонс с романтическим оттенком сделал своё дело: в желающих попасть на спектакль недостатка не было. В первый вечер, когда мы давали «Гамлета, принца Датского» с Джеффри Хитом в его старой и знаменитой роли Лаэрта, главный театр Нью-Йорка был битком набит публикой и тысячи желающих попасть на спектакль так и не смогли проникнуть в театр из-за отсутствия места.
Исполнение Дином Форестером роли меланхолического принца на самом деле было превосходно. Он вызвал бурю восторгов, декламируя знаменитый монолог «Быть или не быть…». Но внутри меня всё клокотало от злорадного смеха, пока стихи лились с его уст, озвученные богатым голосом приятного тембра. Я смеялся, потому как знал, что уста эти скоро сомкнутся навсегда и власть, которой он покорял тысячу зрителей, собиравшихся каждый вечер его послушать, будет навеки разрушена.
О да, самое сильное его очарование заключалось в этом превосходно поставленном голосе, то раскатистом, подобно грому, чтобы бросить какое-нибудь поношение, то ясном, серебристом, когда он шептал слова любви возлюбленной. О, не многие имели силы сопротивляться столь красивому голосу! Никто не ведал, что он разрушил и убил во мне. Никто не мог знать, что он погубил две бесценные жизни, разбил два любящих женских сердца.
В конце каждого акта меня вызывали вместе с человеком, которого я через каких-нибудь несколько минут собирался хладнокровно убить.
Наконец настала сцена дуэли – сцена, в которой в этом же самом театре двадцать лет назад я добился огромного успеха. Все говорили, что я – лучший фехтовальщик, когда-либо появлявшийся на подмостках. Эта сцена всегда была моим morceau de résistance [109] . И данный вечер также должен был стать вечером моего триумфа, но триумфа куда более осязаемого свойства!
Дуэль началась при молчаливом внимании публики, сочувственно следившей за развитием действия. Все затаили дыхание. В зале царило безмолвие смерти, был слышен лишь звон клинков, ударявшихся друг о друга.
– Раз! Два! Раз! Два! – Гамлет сделал последний выпад, и тут я привёл своего противника в замешательство, не отбив его атаки, как то было положено по строгим канонам искусства.
Вот она, искомая возможность!
Стремительно я сорвал со своей рапиры, заранее мной подготовленной, тонкую пуговку и, отступив на два шага назад, изо всех сил, удвоенных неистовством страсти, сделал выпад и вонзил клинок по самую рукоятку в тело Дина Форестера!
– О! о… вы убили меня, Хит! – простонал он сдавленным голосом, судорожно глотая воздух, и, мёртвый, тяжело рухнул на спину.
– Кончено! Давайте занавес! – с глумливым смехом вскричал я.
Когда через полчаса меня выводили из театра, я спросил, где моя дочь, наша маленькая Баб…
– Она лежит рядом с мужем! Она умерла! – был ответ.
Вот и вся моя история, сударь. А теперь прощайте! – И, закрыв лицо руками, старый актёр разрыдался как дитя.
1894
«Ex ovo omnia» [110]
Мой дорогой Красс!
Когда ты со своим легионом покинул Британию, я обещал время от времени писать письма, если подвернётся возможность отправить послание в Рим, и держать тебя в курсе всех мало-мальски значительных событий, происходящих здесь. Лично я страшно рад, что остался, в то время как войска и великое множество гражданского населения предпочли вернуться домой. Конечно, жизнь тут не сахар, а климат просто адский, зато три моих путешествия в Балтию, благодаря здешним высоким ценам на янтарь, уже принесли мне столько, что вскоре я рассчитываю уйти на покой и доживать свой век под собственным фиговым деревом. Может быть, хватит даже на небольшую виллу в Байе или Посуоли, где я смогу вволю понежиться на солнышке и забыть вечные туманы этого проклятого острова. Ещё я рисую себя владельцем маленькой фермы и в предвкушении читаю «Георгики» [111] , вот только, когда по крыше хлещет дождь, а за окном завывает ветер, Италия кажется такой недостижимо далёкой…
В предыдущем послании я уже писал, как обстоят дела в Британии. Бедняги-туземцы, совсем разучившиеся воевать за те столетия, что мы охраняли их покой, теперь совершенно беспомощны перед пиктами и скоттами – татуированными варварами с севера, которые повсеместно устраивают набеги и вообще творят что хотят. Пока они держались родных северных мест, южане, самые многочисленные и цивилизованные из всех бриттов, не обращали на них никакого внимания. Только сейчас, когда эти разбойники начали добираться аж до Лондона, лентяи и лежебоки наконец-то проснулись. Здешний король Вортигерн не годен ни на что, кроме пьянства и распутства. Поэтому он отправил послов на Балтийское побережье к северогерманским племенам в надежде получить от них военную помощь. Скверно, конечно, когда в дом к тебе забрался медведь, но мне представляется едва ли разумным, если для исправления положения зовут на подмогу стаю свирепых волков. Однако ничего лучшего изобрести не удалось. Приглашение было отправлено и с готовностью принято. Вот здесь-то на сцене и появляется моя скромная персона. Занимаясь торговлей янтарём, я выучился болтать на саксонском наречии и в результате был спешно отправлен к берегам Кента, чтобы встретить там наших новых союзников. Моё прибытие совпало с появлением первого корабля, и я хочу поведать тебе о своих впечатлениях. Я абсолютно уверен, что высадка в Англии этих воинственных германцев окажется событием исторической важности, и надеюсь не утомить твой любознательный ум, углубляясь в подробности.
Произошло это в день Меркурия, сразу же после праздника Вознесения Господа нашего Иисуса Христа. Я занял позицию для наблюдения на южном берегу реки Темзы, как раз в том месте, где она разворачивается в обширную дельту. Там есть островок под названием Танет – он-то и был избран для первой высадки гостей на Британскую землю. Не успел я подъехать, как показался большой красный корабль под всеми парусами – как выяснилось, передовой из трёх посланных судов. На мачте развевалось полотнище с изображением белой лошади – отличительным знаком этого племени. Палуба была запружена народом. В лучах яркого солнца величественный алый корабль, со снежно-белыми парусами, и рядами блистающих металлических щитов вдоль бортов представлял на фоне голубизны воды и неба такую великолепную картину, какую редко приходится видеть.