— Эй, басурман, — окликнул его кто-то в проходящей толпе, — пойдем с нами!

— У меня своя дорога, — улыбнулся эмир и пошел в сторону татарского подворья.

На следующий день после завершения святок Иван Васильевич принимал казанских послов. Царь был в ярком кафтане, с жезлом в руках. В сей час самодержец выглядел особенно торжественно.

— Царь Иван, — поднял голову Чура Нарыков на молодого государя. — Земля Казанская повелела мне сказать, что Шах-Али предать тебя хочет. Желает он побить всех твоих стрельцов и самому на Казани повелевать. Позабыл он твою доброту и ласку, когда жил подле тебя на касимовском ханстве.

Чура умолк и стал терпеливо дожидаться, что ответит государь Иван Васильевич.

В царскую переднюю величаво ступил митрополит Макарий. Он чуть склонил седую голову перед юным государем, признавая его право повелевать, и, не удостоив басурман вниманием, присел на лавку.

— Поди разберись, кому верить. Шах-Али — пес старый, а ты, видать, похуже его будешь, вон глаза какие хитрющие, — простовато заметил самодержец.

Нахмурился Чура Нарыков:

— Свел бы ты, царь Иван, с Казани своего раба, а вместо него боярина поставил. На том тебе вся Казанская земля челом бьет.

— А если я вас не пожалую?

— Если не пожалуешь… Тогда казанцы будут добывать хана из других земель.

— За что же вы царя-то своего не любите? — допытывался Иван Васильевич. — Он вам Богом посланный.

— Хан Шах-Али жесток и мстителен. Он не любит народ, которым управляет. Казанский хан казнил многих знатных эмиров и мурз, а их золото забрал себе, — обвинял Чура Нарыков. — Наших жен и дочерей он забирает к себе силой, как будто ему не хватает собственного гарема.

— Государь, — заговорил Макарий. Его слова были глухими, будто раздавались из склепа. — А быть может, уступить нам казанским послам. Почему бы в Казани не быть ханом русскому боярину, тем более если того желают казанцы? Старый пес — всегда ленивый пес.

Не ожидал Чура Нарыков найти в лице митрополита поддержку и, ободренный, продолжил:

— Если государь еще и земли нам пожалует на Горной стороне, что отняты были, тогда мы сами распахнем врата перед русским князем. Все мы будем во власти царя Ивана, пусть же он распоряжается, кому в городе быть, а кому на посадах сидеть.

— Что-то уж больно быстро град свой сдавать желаете, — разлепил царственные уста Иван Васильевич. — А на кого ясак собирать станете?

— Ясак с казанских земель будем собирать на тебя, государь, — заверил Чура Нарыков. — Все в твоей власти, царь Иван. Жалуй, кого считаешь нужным, и казни всякого, кто против твоей воли встанет.

— А если Шах-Али противиться станет?

— Если не согласится… Тогда пускай царь Иван прикажет своим стрельцам ехать обратно, хан Шах-Али сам убежит из Казани.

Фирман царя Ивана

В лютый февраль через Благовещенские врата из Москвы отъехал санный поезд и, попирая полозьями хрустящий звонкий настил, заспешил по Казанской дороге. Алексей Адашев ехал в теплом возке, укутавшись в мохнатую овчину. Он вспоминал напутственные слова государя:

— Казанцы все по-своему норовят сделать, лукавы не в меру. Ты Шах-Али скажи, чтобы он с Казани сошел, вместо него крепкий боярин править будет. А что потом с татарами делать, — Иван Васильевич поднял глаза кверху, как бы выспрашивая совета, — авось Спаситель надоумит.

Рядом, укутавшись в длиннополый кафтан, тихо посапывал Чура Нарыков. «Спит басурман, — подумал беззлобно окольничий, — словно и дела ему нет до своего улуса. Пускай у государя обо всем голова болит».

Шах-Али встретил доверенное лицо государя радушно. Обнял окольничего за плечи, прижался щекой к его волосатому лицу и едва глянул на своевольного Чуру.

Нарыков вел себя как равный, гордо поднял подбородок и присел рядом с Алексеем Адашевым, а потом протянул фирман. Весь его вид вопил: вот тебе опала государева!

Шах-Али взял письмо, не спеша прочитал до конца, а потом проговорил:

— Стало быть, даже хана себе присмотрели… И кто же он? Русский боярин!

— Лучше русский боярин, чем такой хан, как ты, — надменно ответил Чура, потом поднялся и быстро пошел к выходу.

— Что, попало тебе, хан? — посочувствовал Алексей Адашев, когда мурза удалился. — Я бы помог тебе извести этого татарина… Да и других ворогов твоих! Вот государева грамота, она на все дозволение дает, — вытащил он из рукава скрученный свиток.

— Чего желает мой брат?

— А чего еще государю желать, окромя как покоя? Смутьяны вы все — казанцы, узду на вас крепкую надобно. Да государь-то у нас больно молод и сердцем незлобив. Жалеет он вас всех, не хочет мира нарушать. А государю моему вот что надобно: укрепи город русскими людьми, а татар в посады высели. И тогда проси у великого московского князя всего, что пожелаешь.

Шах-Али хлопнул ладонью по столу, и ваза, стоявшая в самой середине, мелко забренчала.

— Пусть государь попросит все, что угодно, но только не этого! Я мусульманин и не могу отречься от Аллаха. Казань была мусульманским юртом, таковым и останется!

Окольничий Адашев нахмурился, и брови, что крылья птицы, взметнулись:

— Ты не хочешь помочь государю, так ли я тебя понял, хан? Это мне передать Ивану Васильевичу?

— Я помогу моему брату, чем смогу… Но Казань останется мусульманским городом, — твердо объявил казанский хан.

Перед уходом

Поздно ночью в покои хана вошел дервиш. Сутулая фигура Шах-Али склонилась над столом, хан что-то писал при желтом свете фонарей.

— Шах-Али! — позвал ночной гость.

Хан слеповато сощурился на дверь и произнес:

— Проходи. Я давно дожидаюсь тебя. Я пишу письмо московскому царю, да простит он мне мою дерзость.

Гость разогнулся, и под жалким халатом дервиша показалась вышитая жемчужными нитями одежда мурзы.

— Что затевают казанские карачи?

— На днях они собрались во дворце Нур-Али и решили послать в Астрахань посольство за новым ханом.

— Вот как! Кого же они хотят?

— Не так давно в Астрахань вернулся Едигер, который служил у урусского царя. Так вот, казанские карачи хотят просить его, чтобы он занял твое местo.

Казанский господин невесело усмехнулся:

— Неужели они не могли найти себе более достойного хозяина? Хорошо, ступай, мне нужно побыть одному.

Дервиш поклонился, и у самого ворота в свете мерцающего фонаря блеснула алмазная брошь. Гость спрятал от случайного взгляда лицо и оставил ханские покои.

Шах-Али в тот день лег далеко за полночь. Расстелив на полу коврик, он долго молился, призывал Аллаха в свидетели и убеждал в своей правоте. «Пусть же он увидит и поймет, что я не мог поступить иначе. Пусть же он рассудит мой поступок по справедливости. Если я действительно в чем-то не прав, пускай он накажет меня».