Дженни утверждала, что Роберт поедал и наши овощи. «Своих денег у него нет», — сказала Дженни. «Овощи и хлеб», — сказала Дженни, но, может, Дженни и преувеличивала.
Худенький, симпатичный Роберт, с совершенно отсутствующим небесным взглядом, был смирнейшим существом. Правда, что-либо соображать он, по-моему, был способен только по утрам. Когда я открывал рефриджерейтор, чтобы достать оттуда мою утреннюю банку, так начинался мой день, мы с Алешкой пили сильно, Роберт удивленно спрашивал меня: «Пиво, в восемь утра, Эдвард?», и улыбался, и качал головой. Я же, кивая на его неизменный джойнт, говорил: «Джойнт, в восемь утра, Роберт?» и тоже качал головой. Он был очень cool man — этот Роберт, и впоследствии, когда между мной и Дженни начались ссоры и разногласия, он никак не мог понять, почему мы не живем мирно.
— Из-за чего вы все ссоритесь, — сказал он мне как-то утром, — Дженни, ты, Эдвард, волнуетесь. Жили бы спокойно — ведь вам не из-за чего ссориться! Вот я поем грибов, и мне так все хорошо, — знаешь, какой красивый мир… Хочешь грибов, Эдвард? Они дешевые — пять долларов пакетик. Их можно даже выписать по почте…
Роберт был вроде представителем Бога у нас в секвойевом лесу. Он действовал на всех нас примиряюще, но и он не мог, конечно, оградить нас от разделения на два лагеря.
Иногда мне кажется, что, если бы не Алешка, я, может быть, еще не тогда остался бы без Дженни, но, возможно, мне это только кажется. Еще в Лос-Анджелесе, когда мы все четверо оказались в одном автомобиле, я понял, что путешествие будет нелегким. Ни на что у нас не сходились мнения — если я и Алешка хотели провести день у океана, девицы желали ехать в ресторан, а потом пойти в кино… и так далее. Если вы еще добавите к постоянным несогласиям то обстоятельство, что для Алешки Марфа была совсем чужим человеком, и никакого желания ее выебать я у него за все путешествие не замечал, а наши с Дженни сексуальные отношения тоже не приносили нам никакой радости, то можете себе представить, как мы, раздраженные друг другом, чужие, все себя в консервной банке автомобиля чувствовали. К тому же Дженни всегда вела наш кар. Алешка тогда еще не умел водить автомобиль, я сам себе машину бы не доверил, Марфа тоже почему-то машину не водила — посему я и Алешка оказались всецело в руках их коалиции.
Находясь в замкнутом пространстве, мы обнаружили, что у нас все разное. И не потому, что мы с Алешкой были из России, а девки — американки. Нет. В конце концов Алешка говорил по-английски прекрасно, учился себе в тот момент уже в аспирантуре в университете, да я тоже уж и забыл о России больше, чем помнил. Но у девок были свои интересы, у нас — свои.
Например, хэлффуд. Над их пристрастием и верой в хэлффуд мы с Алешкой хохотали и при всяком удобном случае эту их веру высмеивали. Когда мы останавливались у очередного хэлффуд магазина, их в Калифорнии оказалось огромное количество, я пытался выяснить у Дженни, откуда она знает, выращена ли пища — хуевые помидоры, знаменитая морковь и гнилой лук без применения химических удобрений? А если с применением? Я злил Дженни тем, что, смеясь, утверждал, что хозяева хэлффуд магазинов — жулики и что они покупают испорченные продукты в супермаркете за углом, а ей продают их как здоровую пищу. Я бы еще молчал, если бы эта хуевая хэлффуд-еда не стоила нам вдвое дороже, чем куда более здоровая с виду «нормальная» пища.
Еще девки возили с собой огромные банки с витаминами, самыми разными, они постоянно помнили о витаминах и угощали друг друга витаминами в пути. «Не хочешь ли отведать Би-два, Дженни?» — «Дай-ка мне Си с витамином А-шесть, Марфа!» — такие между ними велись разговорчики.
Один я бы, наверное, перенес девок легче, куда легче, — не обращал бы внимания, но с Алешкой мы подстрекали друг друга снова и снова, говоря по-русски, к несчастью, мы имели роковую возможность в присутствии наших оппоненток обсуждать их, как мы хотели. Будь у нас один только общий язык, мы бы поневоле сдерживались и говорили бы реже, и не соткали бы вдвоем паутину истеричности.
Беседы наших девушек сводились к сплетням. Они пиздели без умолку о Стивене и его любовницах, о Нэнси и ее любовных делах, об их — Дженни и Марфы общих знакомых и о любовных делах этих знакомых, никогда о книгах или о политике.
С Алешкой мы говорили о литературе, русской и английской, и мировой, пока не надоело, первые, может, три дня. Я не утверждаю, что наши разговоры были интереснее, о литературе тоже пиздеть скучно, сейчас, например, я вообще мало разговариваю, говорю все меньше и меньше, но наши разговоры были неинтересны им, их разговоры были примитивная болтовня служанок для нас с Алешкой. А факт оставался фактом — мы разделились на две враждующие группировки, и я был в худшем, чем любой из них положении, ибо со своими неудовольствиями по всем поводам и Дженни обращалась ко мне, и Алешка обращался ко мне. И уж на непонятном им языке он говорил все, что думал, сталкивая и меня в истеричность.
Он говорил, что они деревенские глупые девки, но я и сам знал, что они простые, и немудреные, и скучные. Но я не мог сказать Алешке впрямую, что эти девки — именно те, которых мы сейчас заслуживаем, кто заслуживает лучших, путешествует с лучшими девками. Вот уж что я всегда хорошо понимал — это объективную реальность и силу. В самом деле, я путешествовал на деньги Дженни — это была объективная реальность.
Короче говоря, я несколько раз поругался с Дженни из-за Алешки, во время наших стычек она кричала, что это ее первый отпуск едва ли не в четыре года и имеет ли она наконец право отдохнуть, как она хочет, хотя бы без того, чтобы ее каждую минуту критиковали. «Мне неинтересна ваша литература! I fuck вашу литературу и политику!» — кричала Дженни. И первый раз в жизни я услышал от нее: «Я плачу!»
Я ей сказал, что она, безусловно, имеет право отдохнуть так, как она хочет, и она да, платит за меня, но раз она взяла меня, я с нею ехать не набивался, раз она взяла меня, то я тоже имею какие-то права…
Ни к чему мы не пришли, и расходились все дальше и дальше. Вечерами мы сидели с Алешкой у костра, я готовил уху, мы пили водку из огромной бутыли, а Дженни и Марфа демонстративно ездили в город в рестораны, то в японский, то еще в какой. Мы уже почти были врагами.
Видя такое дело, Алешка решил ехать в Лос-Анджелес и пожить некоторое время там у приятеля, к тому же наше хэлффуд-питание было ему дорогим, он, не забывайте, был студент. Опять я попал между двух огней: я понимал и Алешку, который жаловался, что его деньги слишком быстро тают, я сам годами жил на мизерные деньги, многие мои неимущие друзья питались на очень небольшие деньги, это было возможно. Уровень жизни миллионерской хаузкипер был куда выше уровня жизни студента Алешки. Но понимал я и Дженни, когда она зло жаловались мне на то, что Алешка дал ей так мало денег и что он ожидает, очевидно, что она и Марфа будут кормить его за свой счет. Если бы я не знал Дженни, я бы подумал, что она жадная, но Дженни не была жадная, просто мы все друг друга довели до истеричности, катаясь в консервной банке по калифорнийским дорогам. Нам не следовало объединяться в одну компанию или хотя бы нужно было путешествовать без Алешки, мы бы не стали врагами, сам бы я был способен отнестись к девкам иронически…