Первенец Василий не сумел забрать всю любовь Юрия Дмитриевича, и большая часть нерастраченной нежности досталась младшему, Дмитрию Красному. Вот кому он дал бы Коломну, да нельзя — старшие сыновья есть. И об этой привязанности Юрия к младшему сыну знали все: челядь домашняя, бояре и даже приживалки, которые ютились по полатям.
— Только ведь не пойду я против Бога. Вон он, из угла на нас смотрит. Куда он перстом кажет? На небо. А оттуда всех видать. И так я грех тяжкий содеял, что кровь пролил. Я еще Василия и в Москву позову. Пир для него устрою. Дары ему богатые дам. Прощения просить стану!
— Совсем ты, князь, разума лишился. Ведь они же сыновья твои, а не щенки от приблудной сучки. Трон-то детьми укреплять нужно.
— Только Василий мне тоже не чужой, а доселе старшим братом был!
— Так вспомни, как этот старший брат тебя в Орде позорил, заставил коня под собой вести. Все по-новому теперь смотрится. Не укрепляй Ваську властью. Ему только крикнуть, как со всей Руси к нему в Коломну дружины явятся.
Загорелось в груди у Юрия Дмитриевича, словно хлебнул он хмельного, только не разошлось оно по жилочкам, а жгучим кругом остановилось напротив сердца.
— Если так… посмотрим. Пока я великий московский князь, — хмуро обронил Юрий.
Василий Васильевич засел в Коломне. Невелик город, что и говорить, зато старший из всех городов после Москвы будет. Отец, Василий Дмитриевич, тоже с этого города начинал.
В вотчину Юрий Дмитриевич проводил своего племянника славно: устроил прощальный пир, одарил богатыми дарами и отпустил со всеми боярами. Добром простились. Однако зловещее предчувствие не оставляло Василия. Бояре сказывают, что Всеволжский Иван мутит двоюродных братьев и коломенское княжение подбивает у Василия Васильевича отобрать. Не по нраву им пришлось и то, что московские бояре пошли за прежним господином.
Василий Васильевич невесело понукал коня, который, почувствовав настроение хозяина, едва переставлял ноги. «Видно, разморило его в стойле или овес неотборный достался», — мимоходом думалось князю.
— Прошка!
— Да, господин государь, — охотно отозвался рында.
— В Переяславль послал гонца к боярину Ощепкову?
— Послал, Василий Васильевич.
— А в Углич, к князю Оболенскому, отправил?
— И к нему отправил, — засиял Прошка весенним цветом, показывая боярину щербатый рот.
— Зуб где потерял? — вяло поинтересовался князь.
— Зуб-то? — замялся вдруг Прошка. Было видно, что вопрос навеял не лучшие воспоминания. — Давеча силами мерился с чернецом Агафоном. Упал я на камень, вот зуб и вылетел.
— Кто же кого одолел? — проявил Василий неподдельный интерес, сам любивший всякие молодецкие затеи.
— Да как тебе сказать, князь. Чернец Агафон боец видный! Ручищи у него ого-го какие толстенные. Как сожмет в объятиях, так всю душу может вытрясти. Да ведь я тоже не промах. Только начал он меня на землю валить, я тут же извернулся и ногу ему подставил. Повалил все-таки чернеца. Да вот упал нечаянно, и беда, что на зуб, — охотно показывал Прошка осколок выбитого зуба. — А теперича он мне язык колет и саднит сильно. Страсть как болит, государь! Я уж и травкой его морил, и слова заклинательные творил. Ничего не помогает. Видно, огнем его обжигать нужно, авось малость и поутихнет.
Чернеца Агафона Василий Васильевич знал. Всегда в черном рубище, с клобуком по самые глаза, он напоминал величественный каменный утес. Такой же мрачный и неприступный. И только была в монахе одна страсть — мериться силами. Кто кого на спину положит. Вот тогда оживал чернец. Глазенки его зажигались веселым светом и делались от того бесовскими. Скинет монах рубище на землю, чтобы имущество монастырское не порвать, и наступает смело. Ну, пощады не жди! И было большим дивом, что Прошке удалось уложить такую махину.
Кто только не ругал Агафона за это чертово пристрастие: игумен наставлял, братия косилась, епитимию не раз на него накладывали, грозили от церкви отлучить! А ему все нипочем. Если бы не эта его слабость, во всем примерным монахом был бы, хоть схимы принимай. Но Агафон готов отказаться от питья и еды, а от молодецкой удали — никак!
— А ты не врешь? — вдруг засомневался князь.
— Чего мне врать? У кого хочешь спроси, — достойно отвечал Прошка, — народу там много было. Даже игумен был. Он-то уж как радовался, когда я Агафона победил, говорил, что, может, это отвратит его от дурной забавы.
— На кулаках ты с Агафоном пробовал? — деловито поинтересовался Василий Васильевич.
— Кулачный бой? — Прошка почесал крутой затылок. — Трудно. Такую глыбину свалить непросто. Чернец Агафон и от ведра браги не упадет, а от удара кулаком только чесаться будет.
И снова тягостные думы одолели князя.
Василий Васильевич едва вступил в Коломну, как по многим городам разослал гонцов к родовитым боярам с приглашением на службу. Дьяк, слушая неторопливый голос коломенского князя, писал очередное послание: «Ежели помните отца моего, великого московского князя Василия Дмитриевича, и ежели сын его у вас в чести, милости прошу в удел мой Коломну. За честь вашу, жен ваших и чад постоять сумею. От беды оберегу. Вам же за верную службу положу богатое жалованье».
Из Галича, Новгорода Нижнего, Твери и еще из многих ближних и дальних земель Руси потянулись к внуку Дмитрия Донского бояре да князья за службой почетной и за богатым жалованьем.
Оставляли бояре московские земли, меняли белокаменные палаты Кремля на деревянные постройки Коломны. Каждый из них надеялся на то, что когда-нибудь Василий вернется в Москву, а вместе с ним прибудут в Первопрестольную и княжеские слуги.
— В Нижний Новгород отправил гонца к боярину Стародубову? — вновь спрашивал князь.
— Отправил, государь. Скоро он в Коломне будет. Из Москвы боярин Ощепа явится. Не привык, говорит, галицким князьям служить.
«От родовитых и знатных людей в Коломне тесно не будет. Разве не с боярами растет величие князя? Ежели что, так хоромины понастроим, — думал Василий. — И не какие-нибудь, а мурованые! Да такие, чтобы самой Москве завидно было».
— Прошка, поехали на медвежий двор, — Василию Васильевичу вдруг захотелось потехи. — Давно я там не был.
Медвежий двор находился подле княжеских хором. Содержала его дворовая челядь для забав молодого князя. Любил князь медвежью потеху. Медведя отлавливали аж под самым Ярославлем и доставляли к великокняжескому двору. Считалось, что зверь там особенно свирепый и крупный. Медведей всегда кормили сытно, да только какая челядь не без причуд — прикуют зверя цепями к клетке и давай измываться: пиками в бока колют, в морду головешки жженые суют. Хуже того, псов на него натравят. Зверь от такого обращения только сатанеет, а отрокам веселье. Впрочем, свирепый зверь и нужен для потехи. Медведь от ярости ревет, злобствует, лапами по клети бьет, того и гляди, рассыплются прутья.