— Не боюсь, — уверенно отвечал Прохор Иванович, — после того, что вижу, не поверю, будто сможешь ближнего своего предать.
— Не смогу, — печально согласился Иван. И трудно было понять, жалеет ли он об этом или то просто вздох обремененного заботами тела. — Душу я свою спасаю. Ведь ежели бы не мое супостатство, не выкололи бы Василию глаза. Обещал я великому князю, что не тронут его, а Шемяка глаз лишил Василия Васильевича. И с тех самых пор снится мне сон, будто сижу я в гостях у Иуды, а он для меня стол накрыл, вино выставил. Пей, говорит, теперь мы с тобой заодно. Я брата своего духовного предал, а ты брата кровного. Вот этот сон мне всю душу растравил! Иуда мне чашу в руки дает, я смотрю на него, а выпить духу не хватает. Вот уже ко рту подношу, и сон мой на том кончается, будто сам Христос не позволяет мне совсем пасть. Что ты скажешь на это, Прохор Иванович?
Прохор задумался, видно, сон тоже потряс его. Ведь Василий действительно, подобно Христу, распят своими ближними.
— Что я могу сказать?.. Может, Господь и простит тебе этот грех. Ведь не каждый отважится людей, что гнойной язвой битые, в могилы складывать. Не ровен час, и самому живота можно лишиться.
— То-то оно и удивительно, Прохор, — продолжал можайский князь, — вроде бы и не берегу я себя совсем, в самую болесть лезу и павших собираю, все вокруг мрут, а меня не берет! Будто сам Господь за меня заступается. Я ведь и в доме своем прокаженных держу. У одних все лицо повыело, с других мясо с лица кусками валится, так я им сам, вот этими руками, язвы промываю. Видишь, цел пока! Все надеюсь, прощение Иисуса на меня снизойдет. Ты уже, Прохор Иванович, про то, что меня здесь видел, не говори никому. Прошу тебя очень. Я ведь и одежду монашескую на себя надел, чтобы неузнанным быть, да вот ты меня сразу признал. Обещаешь?
— Хорошо, — буркнул Прохор. — Пусть по-твоему будет.
— В Москву, Прохор, не ходи, узнают тебя. У Дмитрия всюду свои люди. Он через нищих и бродячих монахов всю правду о себе знает. И еще я хочу тебе сказать, Прохор Иванович, жалеет Дмитрий, что сыновья Васильевы на свободе. Поначалу он хотел дружину на Ряполовских послать, чтобы деток великого князя взять, да раздумал. Народного гнева испугался. Но он, ирод, опять что-нибудь надумает, не успокоится, пока их не добудет. Ты передай Ряполовским, пусть ни на какие уговоры не соглашаются и мальцов Шемяке не отдают.
— Хорошо, передам, — пообещал Прошка Пришелец. — А сам долго здесь еще будешь?
— Я-то? Долго, брат, долго. Божье дело спешки не выносит. Ступай, я еще страдальцев лапником укрою, и дай нам Бог не встретиться больше на поле брани один супротив другого!
Прохор махнул на прощание и не спеша пошел дальше. Ему хотелось обернуться и посмотреть, как княжеские руки кладут на безымянных усопших ветви лапника. Видать, здорово его припекло, если он на такое решился. Не оглядываясь, Прошка пошел дальше.
Дмитрий Шемяка с ростовским епископом не знался. Быть может, потому, что отец Иона был любимцем князя Василия, и, когда вдруг в его палаты шагнул посыльный московского князя Дмитрия, владыка не сдержал удивления, поморщился:
— Что за нужда такая приспела ко мне угличскому князю?
— Московский князь великий Дмитрий Юрьевич велит тебе, отец Иона, быть у него во дворе, — не хотел замечать посыльный обидных слов «угличский князь». Ему хотелось коснуться лицом ладони епископа, но он не смел этого сделать без разрешения старца.
И когда Иона подставил руку, отрок охотно приник к ней губами.
— Велит, стало быть… — хмыкнул владыка. Отец Иона хотел добавить, что мятежный князь ему не указ, дескать, есть у него господин — Василий Васильевич, да смолчал. — Что хочет великий князь? — нарочно упустил слово «московский» отец Иона.
— О том не ведаю, — развел руками гонец. — Велел доставить.
Первый раз он видел владыку вблизи и, не стесняясь, во все глаза разглядывал его.
— Хорошо, буду, — согласился вдруг Иона. — А ты ступай на двор пока. Время мне нужно, чтобы облаченье праздничное надеть.
На двор Дмитрия Юрьевича отец Иона вошел в сопровождении большого числа священников, дьяков, подьячих, что напоминало церковный ход, который величаво тянулся от самых Спасских ворот. Московиты издали заприметили Иону, падали ниц, просили благословения. Давно столицу не радовал своим посещением ростовский владыка. После смерти Фотия митрополичий двор оставался пуст. Ни один из епископов не осмелился сесть на митрополию во время братовой войны. А Москва без присмотра главного владыки казалась сиротой, даже службы в Благовещенском соборе проходили не такими праздничными, как бывало раньше. А тут диво эдакое — сам ростовский владыка Иона пожаловал!
Отец Иона не торопился, шел размеренным шагом, подставлял руки для целования, благословлял младенцев и, несмотря на небольшой рост, был виден отовсюду.
Благая весть мгновенно разлетелась по Москве, заполнились народом улицы, а тут еще набат ударил, приветствуя владыку. Ростовский епископ был растроган встречей и, как бы невзначай, прикрыл лицо епитрахилью, смахивая слезу-предательницу. И надо же ведь как бывает — по близким не всплакнешь, а тут от чествования слезы сами текут. Видать, нужен все-таки владыка Москве, народ руками к одеянию тянется, благословения просит. Вроде бы и тесно вокруг, ступить негде, но расступился народ, пропуская вперед отца Иону на Шемякин двор. Сам московский князь навстречу поспешил — оказал честь епископу. Поклонился Дмитрий до земли и не постеснялся показать собравшимся рыжих своих волос; застыл в поклоне, а следом бояре поскидали с нечесаных голов шапки. По правую сторону от Шемяки сын его старший, а до толпы доходит сдержанный шепот князя:
— Ниже голову опусти, дурная башка! Сам Иона в Москву прибыл.
Отрок, напуганный покорностью отца, склонял голову еще ниже, едва не касаясь волосами пыльной земли.
— В дом тебя прошу, дорогой гость, — заговорил Дмитрий и по праву хозяина отступил в сторону, приглашая владыку на гладко тесанные ступени Красного крыльца.
Не сразу разговор начал Дмитрий Юрьевич, поначалу велел, чтобы истопили для владыки баньку и чтоб жару поддали крепкого. И когда Иона, распаренный и красный, вошел в покои великого князя, Дмитрий Юрьевич из собственных рук подал епископу прохладного квасу.
Грозен был великий князь Московский Дмитрий. Бывало, заедет в иной монастырь, так игумен от страха и келью не решается покинуть, боится предстать перед Дмитрием, который и на духовный сан не посмотрит, плеткой огреет за непослушание. А не далее как неделю назад на своем дворе приказал выдрать чернеца за дерзость: достаточного смирения у монаха не заметил. Так по Дмитрию получается, что каждый чернец всякой бесстыжей голове кланяться должен. А тут владыку, как девку, обхаживает, даже квасок прохладный из собственных рук подает.
Владыка отпил. Квасок удался знатный. Был в меру сладок и на редкость крепок. Монастырское питье послабее будет. Владыка отпил еще. Поперхнулся. Передохнул малость, а потом, не отрывая рта от братины, допил все.