Он помедлил, прежде чем задать следующий, решающий, вопрос:
– Анна Алексеевна, как я могу переговорить с вашим мужем? Я имею в виду, – поправился он, – с вашим бывшим мужем?
– Это будет достаточно проблематично. – По лицу скользнула еле заметная усмешка.
– Я готов подъехать по месту его работы, и…
– Он на Востряковском…
И Андрей не сразу понял, что это значит.
– Муж погиб, точнее, его убили при выполнении задания полтора года назад. Так что он даже не успел дать мне развода. Впрочем, он и не собирался. Мы не встречались на этой квартире, потому что Юре сюда было далеко ехать, и кроме того, это была наша квартира с мужем, а Юра был очень щепетилен.
Андрей молчал: полицейский чин, способный на убийство. Знакомый – опосредованно – с Машиным отчимом. По навалившемуся на него разочарованию Андрей понял, как много он ставил с сегодняшнего утра на эту версию. Он тяжело поднялся, попрощался с хозяйкой.
Уже открывая ему дверь, «Гончарова» добавила, казалось, уже не ему, а себе самой:
– Они оба так за меня боялись. И вот я есть: жива и почти здорова. А их – нет. Такая нелепость…
Маша зашла в квартиру за Иннокентием и будто выдохнула – впервые за этот длинный день. Ей захотелось сразу всего: спать, есть, позвонить и услышать голос Андрея. Но сначала – все-таки есть.
– Кентий, – жалобно сказала она, сбрасывая туфли. – У тебя перекусить не найдется?
Иннокентий поставил сумку и скосил на нее ироничный глаз:
– Я рад, что мой дом у тебя ассоциируется с пищей, дитя мое. Пойдем.
На кухне она села на высокий барный табурет и стала на нем тихо крутиться туда-сюда, пока Иннокентий изучал содержимое огромного, двустворчатого монстра: Кентий обожал свой холодильник за объемы и ласково называл «погребом». Из «погреба» он вынул запотевшую кастрюльку и поставил на плиту. Потом оттуда же появился укроп, Иннокентий достал огромную, тяжеленную даже на вид, разделочную доску и быстро его нашинковал. Включил духовку и поставил туда тарелку с пирожками. Когда содержимое кастрюльки закипело, он снял ее с плиты, вынул оттуда куриное мясо и мелко нарезал. Достал супницу в мелкий цветочек – голландскую, дельфтских мануфактур, как он сам пояснил, и аккуратно перелил в нее бульон. Вынул из ящика льняную салфетку и положил рядом с Машей, вместе с серебряной тяжелой ложкой… Обычно Маша потешалась над его хозяйственностью, над желанием все события в своей жизни – а особливо связанные с желудком – обставлять «как следует». Даже если за столом сидит одна-одинешенька подруга детства, у которой уже вовсе не изысканно бурлит в животе. Но сейчас весь этот менуэт вокруг стола действовал на Машу успокаивающе, как некий древний ритуал. Ведь в мире, где с девятнадцатого века жива супница из Дельфта, не может случиться ничего плохого.
– А где, – не смогла не подколоть она Кешу, – серебряные кольца для салфеток? Не уважаешь, да?
Иннокентий поднял голову от последнего этапа приготовлений – он переливал содержимое водочной бутылки в хрустальный графин, который тут же с готовностью запотел, – улыбнулся и щелкнул ее по носу. Налил водки в махонькую толстостенную рюмочку, бульона – в глубокую тарелку, подвинул к ней тарелку с пирожками. Маша глубоко вздохнула, подняла рюмку водки и, не чокаясь, выпила. Откусила пирожок, кинула себе щедрой горстью укропа.
– Кентий, – сказала она и замолчала. А тот замер с ложкой в руке. Что сказать ему – спасибо тебе за то, что ты есть? Ты мой самый лучший друг, и я не знаю, как бы я прожила без тебя все эти годы? Сказать ему все то, что она могла бы, но не успела сказать другой своей подруге – Кате? Или отчиму? Но испугалась – это она с ним, приготовилась прощаться, что ли? И Маша, не закончив фразы, съела первую ложку золотисто-прозрачного бульона. И только потом вновь подняла на него глаза:
– Кто научил тебя варить такой отличный бульон?
На секунду показалось, что Иннокентий ждал от нее каких-то других слов. Но он улыбнулся, промокнул рот салфеткой.
– Госпожа Молоховец, в девичестве Бурман. – И процитировал: «Чтобы суп был чист, надобно варить его на самом легком огне, снимая накипь так, чтобы кипел с одного только боку, тогда будет вкусен и так прозрачен, что не надо будет очищать его белками, а только процедить сквозь салфетку». Издание 1911 года.
– О боже! – простонала Маша в притворном ужасе. – И знать, что всем твоим кулинарным талантам я могу противопоставить только свою яичницу!
– Да, но какую яичницу! – традиционно утешил ее Кентий.
– Ты просто зеркало, в котором отражаются мои недостатки! – произнесла она, приканчивая второй пирожок. – Скажи мне хоть, Ухти-тухти ты мой, пирожки ты тоже пек сам?
– Пирожки – из пирожковой, – примирительно ответил Иннокентий. – А что там, с зеркалом?
– О! Мне только что сейчас пришла в голову эта мысль: ты обладаешь таким несметным количеством достоинств, что, глядя на тебя и автоматически сравнивая, я вижу исключительно свои недостатки. Сам подумай: ты красив и элегантен, ты хозяйственен, ты отлично готовишь. Да любая девушка была бы счастлива разделить с тобой твой обустроенный быт!
Иннокентий улыбнулся и – отвернулся к плите, спросив:
– Хочешь еще чего-нибудь? – Он откашлялся. – Десерта, к примеру?
– Нет, Кеша, спасибо! – прочувствованно сказала Маша, подошла к нему и на секунду прислонилась к его огромной спине. И почувствовала, как слегка напряглись мускулы под тонким шелковистым свитером. «Не иначе кашемир, пижон несчастный!» – подумала Маша и отстранилась.
Иннокентий вздохнул, повернулся к ней и тихо сказал:
– Маша, мне нужно с тобой кое о чем поговорить…
И по тону и выражению кентьевского лица – совсем ему несвойственным – Маша поняла, что все усилия, затраченные другом на выманивание ее с помощью живительного обжигающего бульона и ледяной водки из того сумрачного леса, где она бродит последние несколько месяцев, пропали всуе. Сердце ухнуло вниз и замерло.
– Сядь, пожалуйста, – сказал Иннокентий и сел рядом, положив большие красивые руки на стол перед собой. – Есть кое-что, чего ты обо мне не знаешь… Мне казалось это несущественным. Думаю, оно и является несущественным.
– Кентий, – глухо сказала Маша. – Говори уже.
Кентий выдохнул, поднял на нее глаза и попытался улыбнуться:
– Это про мою родню, Маша. Ты никогда не интересовалась, но они… Моя семья – из староверов. Мой прадед давал денег на постройку церкви на Басманной. Прабабка – из староверческой общины на Урале. Это все было не слишком важным – я ведь человек не сильно верующий. Но мой отец… – Иннокентий не отрывал взгляда от своих рук. – Вот почему я так редко приглашал тебя к себе в гости в детстве.
Маша смотрела на него завороженно: сотни, да что там – тысячи набравшихся за детство и отрочество воспоминаний одновременно, как белуги на нерест, стали подниматься на поверхность, картинками вставали перед глазами: отец Иннокентия, всегда при окладистой бороде, так подходящей всему его, такому «исконно русскому», облику. Мать, приходящая домой вечером с сумками из магазина, а на голове, несмотря на весенние уже дни, – тугой платок. Темная икона на кухне. Запах старых книг в доме: их траченные временем коричневые корешки с золотым тиснением на верхних полках, куда не может дотянуться детская рука. Защита диплома Иннокентия пару лет назад – поздравление заведующего кафедрой: «Ваш диплом, юноша, тянет на диссертацию!» Господи, как же она не догадалась раньше! Ведь и про ее диплом ей сказали почти то же самое. Его помешанность на раскольниках, бесконечные истории про них: страшные, загадочные, иногда даже забавные – всё это не могло не иметь корней, как и ее «нацеленность» на маньяков!