Подружки чуть с ума не сошли от радости: «Ну, наконец-то! Мы тебя не оставим! Мы тебе поможем! А имя ты уже выбрала?» В шесть рук они восторженно оглаживали мой живот. Подружки мои дорогие… вы самое лучшее, что есть у меня в жизни.
Из нас четверых двое шампанского не пили — я по понятной причине, а Шарлотте оно просто не нравилось. «Нет, единственное, что я люблю в Шампани, это деревянные церкви».
— Деревянные… что???
— Деревянные церкви. Построенные целиком из дерева. Они чудесные, от них веет теплом и уютом, прямо как от швейцарских шале. Такие есть только в Шампани, да и то не больше десятка.
Ай да Шарлотта, вечно она выдаст какую-нибудь сногсшибательную информацию!
…Мне было хорошо, я с удовольствием вдыхал запах дерева, свойственный этой церкви.
Господи боже, ну конечно! Вот она, главная зацепка, которой мне не хватало!
Деревня Н. находится в Шампани. На юго-востоке от Парижа. И меньше чем в двух часах езды на машине.
Шарлотта так никогда и не узнала, что она для меня сделала. И пока мои девушки с упоением перемывали кости «этому гаду Никола», я смотрела на них с восторгом. Теперь Луи от меня не уйти.
На следующий день, с утра пораньше, я попросила нашу юную стажерку Мелани разыскать в Шампании деревни, где имелись деревянные церкви.
Вскоре она принесла мне список: ни одно название не начиналось на букву Н.
Был вторник, и тщетно я читала и перечитывала полученные письма: прошлое оставалось за семью печатями.
* * *
«Ровно в пять часов я услышал скрежет ключа в двери женской камеры. Мы были свободны, нам не придется платить своими жизнями за чужие поступки. На улице стояла непроглядная темень, и прямо с порога нас осыпала холодная морось. Мы направились к моему дому. Поспать нам уже не удастся, но если Анни захочет, она успеет немного отдохнуть. Анни прижалась ко мне, обняла за спину, а я обхватил ее плечи. Никогда еще мы с ней так не ходили; я чувствовал себя непобедимым.
Комар даже не проснулся. Мы прошли в мою комнату и легли на кровать. Я был готов заняться любовью и начал было целовать Анни, но она легонько оттолкнула меня и села на постели, прислонившись к стене. Ей хотелось сделать это со своим мужем, а не просто с мужчиной. Этот довод меня не смутил; я сказал ей, что долго ждать не придется, можно пожениться хоть сегодня вечером: я попрошу отца Андре, и он нас обвенчает, даже если мы явимся без предупреждения. Отец Андре был священником в нашей деревне.
И тогда она будет счастлива и успокоится, и мы будем любить друг друга, и вместе поедем за Луизой — как муж и жена, как ее родители, — если я не против, если захочу взять на себя роль отца.
Я смотрел на Анни, ставшую вдруг такой неприступной. Никогда не подозревал, что она настолько религиозна. Еще вчера меня удивил вид распятия у нее в комнате.
Внезапно Анни вскочила на ноги и с веселым смехом начала кружиться в вальсе, напевая: „А вот и танец для жениха!“, с каждым поворотом приподнимая и опуская свитер, чтобы показать или спрятать свою прелестную грудь: белья на ней не было. Потом она резко остановилась и бросилась в мои объятия, прося прижать ее к себе покрепче… еще крепче. И сказала, что зайдет за мной на почту в два часа дня, когда я закончу работать, „и мы поедем прямо в церковь, верно, Луи?“.
Потрясающе! Только откуда она знала, что я ухожу с почты в два часа? Я уж было собрался спросить ее об этом, как в комнату ворвался Комар со своим обычным истошным воплем:
— Завтрак готов, приятель!.. И приятельница! — добавил он при виде Анни. Ее присутствие здесь, рядом со мной, ничуть не удивило его, напротив. — Ага! Значит, вы все-таки встретились!
Ну вот и ответ. Анни все разузнала у Комара.
Комар и был тем парнем с сальной усмешкой. В тот день, когда я начал работать на почте, он предложил мне занять эту комнату: его лучшего друга, который ее снимал, арестовали; он бы и рад его ждать, да больно деньги нужны. Если друг вернется, мне придется съехать, а до тех пор… Однако прошло три года, а друг все не появлялся; тем временем ни мне, ни Комару не приходилось жаловаться друг на друга. Он был жутко безалаберным, я маниакально любил порядок во всем. Вместо того чтобы ссориться, я наводил порядок в его квартире, а он — в моей жизни. Сам я был для этого слишком робок. Со своими кратковременными подружками я всегда знакомился через него. Мы с ним как будто жили в разных городах: я в упор не видел хорошеньких девушек, а он их как будто сам фабриковал пачками. Любая из его пассий была очаровательна и вдобавок имела не менее очаровательных подруг. Бывают люди, прямо-таки созданные для того, чтобы обнаруживать красоту в любом месте. Когда я спрашивал Комара, где он их находит, он неизменно отвечал: „Да на улице, их там как собак нерезаных!“ Меня раздражало это выражение, но сколько я ни просил его сменить пластинку, он любил его повторять. И не по злобе, просто наш Комар таким уродился.
— Знаешь, а такие, как эта, на дороге не валяются. Теперь ясно, почему тебе мои не нравились.
Он сказал это, когда Анни ушла в ванную. Потом мы позавтракали втроем, нам было очень весело, мы смеялись без умолку. После завтрака мне пришлось уйти на работу. Комар в тот день был выходной. Анни тоже — по крайней мере, так она мне сказала. Она проводила меня до почты и вместо прощания легонько чмокнула в щеку возле губ со словами: „Ну до скорого, мой почти-муж!“ Этого я никогда не забуду.
Всю первую половину дня я не отрывал глаз от часов, проклиная стрелки, которые ползли как черепахи. Без трех минут два я натянул куртку и вышел. Анни на улице не было. Ну да понятно, я вышел раньше условленного времени. Но она не появилась и в половине третьего. Я прождал ее до трех часов, топчась на тротуаре и теряясь в догадках. Потом страшно разозлился. Куда она могла подеваться? Неужели так и будет надувать меня всю жизнь? В двадцать минут четвертого я постучался в ее комнату. Ответа не было. Я нажал на дверную ручку, она подалась, дверь была не заперта. Я решил дождаться ее здесь, но тут увидел на столе статуэтку „Невидимый предмет“: казалось, женщина смотрит прямо на меня. А в ее руках, которые еще вчера обнимали пустоту, был листок бумаги. Подойдя ближе, я заметил на нем рисунок.
Рисунок, который я никогда не видел, но который был мне на удивление знаком.
Он изображал мальчика, играющего с куклой на берегу озера, рядом с грудой камней.
А на поверхности озера почерком Анни была написана фраза из четырех слов. Лучше б я никогда ей их не говорил!
Здесь наконец я упокоилась.
Это была эпитафия, которую Элизабет Виже-Лебрен [8] завещала высечь на своей могильной плите; когда-то в детстве я рассказал Анни биографию этой художницы.
Меня словно током ударило. Я ничего не понимал. Что могло произойти между сегодняшним утром, когда она строила такие радужные планы на будущее, и этим письмом, этим рисунком, напугавшим меня до смерти?