Другой отрезок Баскова переулка, влево от улицы Маяковского, оказался не менее важен, но потом. Второй дом от угла – высокая красивая школа, бывшая гимназия Волконских, с высокими классами, светлыми коридорами и залами. Как вовремя меня перевели туда – с восьмого класса, и я тут радостно понял, что наступил великий момент, когда я могу обмануть всех, и даже себя, и оставить все тяжелое, стыдное, неудачливое в прежней школе, сбросить это все, как бабочка сбрасывает шелуху личинки, – и взлететь. И я это сделал! Я там – на мраморной доске, единственный золотой медалист далекого
1957 года!
К тому же, именно там впервые появились рядом новые незнакомые существа иного пола, и можно было оказаться рядом за партой, и иногда вроде случайно задевать чье-то мягкое тело, сладко предчувствуя, что именно тут главное счастье всей твоей жизни.
И все это – лишь в одном Басковом переулке, старинном, но обычном, схожим с другими переулками центра города.
Потом география моей жизни расширилась. Надо было выбирать институт
– и тут ощущение места сыграло главную роль. В тот год было лишь два достойных направления для лучших умов – Политехнический и
Ленинградский электротехнический (ЛЭТИ). "Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне!" И ради "почета" многие лирики пошли в физики, включая меня. Каюсь – отнюдь не взвешивание научных потенциалов двух вузов определило выбор. Скорее – звук! В буквах
ЛЭТИ было что ласковое и одновременно – стремительное. "Учусь в
ЛЭТИ!" Кроме того, меня сразу очаровала вольная, размашистая, вся какая-то асимметричная Петроградская сторона, так не похожая на четкий и "регулярный" центр.
Из моих мест на неторопливом трамвае № 17 я переезжал Неву по
Литейному мосту, трамвай громыхал по невзрачной Выборгской стороне и выезжал на простор – река, за ней огромный экзотический сад.
По узкому Гренадерскому мосту я переходил раздольную Большую Невку и дальше шел узкой дорожкой – справа роскошный Ботанический сад, огромные пальмы в стеклянных дворцах. Сколько я в нем потом гулял, сколько уютных мест отыскал в его зарослях и оранжереях! Слева текла узкая Карповка, первая на моей памяти речка в городе, не закованная в гранит, с пологими заросшими берегами. Вдоль нее стояли катера, моторки, парусные лодки – садись и плыви в вольную жизнь! За
Карповкой видны были старинные здания казенного вида – казармы лейб-гвардии Гренадерского полка и корпуса Первого медицинского института. Ботанический выступал углом, и вдоль другой его ограды шел прямой Аптекарский проспект (сад когда-то назывался Аптекарским огородом). И над проспектом поднимался небольшой замок с башенкой, сразу полюбившийся мне. Потом, шатаясь по любимой Петроградской стороне, я понял, что почти все угловые дома тут – небольшие замки с башенками: царство эклектики и модерна. Но пока я влюбился в свой замок. И здесь, в старом корпусе ЛЭТИ (но и в новом, конечно, тоже), прошли шесть с половиной лет молодой моей жизни. И я не жалею об этом! Там я нашел своих лучших – до сих пор самых лучших – друзей.
Там началось сочинение мира. Фонтан наших фантазий, не переставая, бил. Не помню, например, кто придумал из нас, что слон в Зоопарке, находившемся невдалеке, протягивает нам в хоботе деньги, стоит только нам подойти. И когда мы в пивной собирали по счету, всегда приговаривали: "Чего-то сегодня он скуп". Или: "Нынче раскошелился".
Вся моя первая книга расцвела там, в непрерывных и буйных фантасмагориях: обобрал всех.
Ленинградский электротехнический институт имени В. И. Ульянова
(Ленина) был скопищем самых разных талантов – все рвались туда, была мода! Стенгазеты в просторном старом корпусе, каждая метра три в длину, пестрели стихами, карикатурами. Это и было главное для меня.
Был дождь, и ты с другим ушла.
Я ревности не знал.
Она сама ко мне пришла,
Как злая новизна.
Я с ним имею мало сходств -
Сутулый и в очках.
Но я боялся превосходств
В твоих больших зрачках.
А он? И он тебя любил.
И лучше веселил.
Ну что ж – прощай. Меня прощай.
А дождь все лил и лил.
Восторг. И отчаяние. Не потому, что любовь несчастная (дай и мне Бог такую же!), а потому, что стих, так меня тронувший, – не мой!
Подписано инициалами. Так и не знаю до сих пор: кто он, мой соперник счастливый?
Что ж тут такое делается? Увидел объявление про литературный кружок, трепеща, пришел, пробормотал там что-то невнятное. Зевая, приняли.
Но уже звенела душа: вы еще у меня вздрогнете! Но пока что вздрагивал я. Куда надо попал! Но удержусь ли?
Нелюбимым трудно стать любимыми.
Может, потому, что путь далек
Колеею, еле ощутимою,
От чужого к близкому залег.
Все, что ты ни сделаешь, – некстати.
Плачь и смейся, пой и ворожи -
Но придет другая и захватит
То, что ей давно принадлежит.
Это уже кто-то из наших. Не помню. Алла Черная? Таня Панкуль? Таня
Гиршина? Прекрасные поэтессы.
Листопад. Он летит тяжело.
Что-то есть у него на прицепе.
Что-то есть у него на прицеле.
И одно осталось крыло.
Почему так переворачивает душу? Валя Семенов. Вскоре распределенный в Красноярск и там канувший. Вполне, может быть, успешный в жизни.
Но больше я его не встречал. Так же, впрочем, как и он меня.
От него я впервые услышал имя – Соснора. Соснора. Соснора! – часто они там повторяли. "Надо же, какая фамилия! – думал я с завистью. -
Сама как стих, причем – необыкновенный! Кому-то сразу везет!"
С присущей мне прилежностью и ловкостью, появляющейся, впрочем, весьма лениво и изредка, я выучился писать как надо. Правильно, как было там принято (то есть вопреки всякой правильности), себя вел – и через год вышел в старосты. Гениям ни к чему это, у них срывы, запои
– а мне в самый раз! Но они еще вздрогнут! Но – когда?
Мир красив, перламутров и нов.
Он глядит, удивленный такой,
Как бегу я с охапкой цветов
От старухи с железной клюкой.
Дирижируют ветром кусты.
Напружинив, как луки, тела.
Вылезают на солнце коты
И куда-то идут по делам!
Мир красив, перламутров и нов,
И бесспорно, подходит тебе -
Той, к которой я лезу в окно
По пустой водосточной трубе.
Ни от какой старухи с железной клюкой с охапкой цветов я не бегал, да и велика ли доблесть – от старухи с клюкой убежать? По трубе я, правда, лазил, но осторожно, и потому безуспешно, и в окно, о котором я тут упоминаю, совсем другой проник. Типичные стихи типичного старосты – в меру осторожно, в меру задорно. Бунтовал я почему-то только в учебе, не ходил ни на лекции, ни на лабораторные, не учил ни черта! Видимо, потому что это легче – в поэзии бунтовать гораздо трудней.