Дыхание становится острым, тяжелым, руки уже с трудом поднимаются… но это и вызывает восторг: ты проплыл почти всю огромную, многокилометровую стену Карадага, с торчащим из обрыва вбок застывшим жерлом вулкана. Ты – молод, счастлив, силен и смел!
Уже на исходе сил я вплывал в Львиную бухту, из-за отсутствия в ней людей или из-за чего-то другого имеющую какой-то инопланетный вид.
Отвесные, до самого неба, стены, пологий берег из белых круглых камней, лазурная вода – и Лев, белая пологая скала с львиной мордой.
Я плыл из последних сил, пока дно не приближалось вплотную к маске, потом отжимался, резко вставал из воды, стекающей с тела. Фыркая, сдирал наконец с лица скрипучую резиновую маску, тер ладонью лицо.
И, оскальзываясь, шел по камням, которые сразу после края воды становились горячими.
Встав на четвереньки, взбирался по белой шершавой спине Льва и, возникнув на самой вершине, как маленький лев, дрожащий от ветра и холода, со стоном наслаждения прижимался грудью к горячей поверхности. Дрожь начинала проходить, сменяясь блаженством. И я, как безграничное счастье, озирал то огромное лазурное пространство, которое только что одолел – и опять одолею.
Когда я возвращался вечером на берег, счастье и азарт не утихали, а, наоборот, разгорались. Помню, как мы с другом в местном кабаке схватили золотую груду цыплят табака, что принесли официанты на стол пирующих военных, выскочили на набережную и бежали под звездным небом вдоль теплого моря, хохоча и слыша сзади нарастающий цокот сапог, "отстреливались" золотистыми тушками. И удивительно, что все как-то обошлось, через полчаса мы купались в темном море!
Местные мстители появились в тот момент, когда мы лежали на темной лужайке, допивая канистру солоноватого местного вина, приближаясь к блаженству. Они возникли над нами во всем белом, как ангелы.
– Встать!
– Да чего там… Садитесь лучше вы к нам! – ответил кто-то из нас, и благодушие наше окончательно их взбесило. Посыпались зверские удары, наносимые всяческим шанцевым и слесарным инструментом, кто-то из нас вставал и тут же падал. Наконец прорвавшись, мы рассыпались по кустам. Бой разбился на пары и не походил больше на избиение – удары шли уже с двух сторон.
– Хорош! – кто-то из них дал команду, и они исчезли. Спотыкаясь, путаясь в обрывках одежды, отплевываясь, мы как бы их преследовали и вылезли на шоссе, где шло обычное вечернее гулянье, яркие фары вырывали из темноты страстные парочки… Мстить оказалось некому… может – тот гарный парень с дивчиной и есть главный наш избиватель?
Но теперь-то его за что? Оставлять это дело так было невозможно – если не месть, то хоть какой-то общественный резонанс… Мы почему-то оказались на почте с дрыгающимся синеватым светом в плоских плафонах. Что – тут? Нелепость нашего появления на почте видна была даже нам… но больше ничего другого поблизости не было.
Тут мой друг схватил ручку с пером, облокотившуюся на чернильницу, и, тыкнув два раза в воздух, пробормотал: "В глаз, в глаз!" – и выбежал.
Я тоже схватил ручку. Потом вдруг подтянул к себе телеграфный бланк, забытый кем-то на столике, и стал писать. Некоторые живые подробности, особенно после ударов по голове, быстро отваливаются… успею ли записать?
Увлекшись, я взял уже и второй бланк и на третьем уже заметил, что улыбаюсь: толстый дядька в соломенной шляпе нетерпеливо переминался рядом, словно хотел в туалет, – может, он и действительно туда хотел, но сперва должен был отбить телеграмму.
– Сейчас! – пробормотал я, подтягивая четвертый бланк. – Извините! – извинился я перед дядькой. На этом бланке я писал как раз про него – без него этот вечер был бы неполон. К счастью, вошел мой мстительный друг и метнул ручку на стол. "Ушел!" – пробормотал он. И заскрипели перья. Ручки вернулись к своей обычной работе, объясняя нам жизнь, гармонизируя ее, делая выносимой.
Недавно я ехал в метро. В вагоне сидели персонажи, которым, казалось бы, положено ненавидеть друг друга: две разряженные дамы, задерганные работяги, дикого вида юнцы.
Вот дверь открылась, и в вагон вошел богатый господин, всем своим видом показывающий, что в метро он едет впервые в жизни. В руках он держал картонную коробку с надписью "Сифон бытовой". Казалось бы, все должны понимать, что это всего лишь прибор для газирования воды… но – первыми не выдержали и прыснули дамы, за ними захохотали работяги, потом и молодежь. И даже сам хозяин сифона не выдержал и усмехнулся: надо же, что пишут! Все вдруг стали на мгновение едины.
И эта любовь к языку, ощущение многозначности, цветастости, роскоши слова, безграничной возможности игры с ним и наслаждение от этого вдохновляет и объединяет всех нас – без этого бы никто из нас не выжил. И это общее наслаждение объединяет даже тех, кто не хочет объединяться, не дает нам разодраться окончательно.
Люди, уверен я, делятся не только на классы и нации, но и на людей слышащих и неслышащих. И неслышащие ненавидят слышащих: чего это они там услышали? Чему улыбаются? Ведь ничего же нет!
И при чем здесь политика, да и цены, в конце концов? Ведь в раю, говорят, нет материальной заинтересованности и политики нет – нет ничего, кроме самого рая. И рай этот вовсе не за океаном, а у тебя во рту, и открывается одним легким поворотом языка. Одно слово – и вы в раю, хотя и ненадолго. А почему, собственно, ненадолго? Ведь у нас, слава богу, хватает слов!
Нынче, увы, бушует тезис, сколь распространенный, столь и ложный:
"Вот будет человеческая жизнь – тогда по-человечески и заговорим!"
Это все равно что сказать, слушая Шаляпина: "Мне бы столько платили
– и я бы не хуже спел!" Но ведь когда-то он собрал все силы души и запел – бесплатно. А счастье и богатство пришли потом.
Однажды мне позвонили из "Плейбоя":
– Валерий Георгиевич! Мы очень вас любим, напишите для нас рассказ.
– Не ожидал, честно, – сказал я. – Но вам, наверное, специфический рассказ нужен? Секс? Я в этом не очень.
– Нет. Секс надоел нам… как фрезеровщику стружка! Напишите просто рассказ! Интересный случай из жизни. В Москве, случайно, не будете?
– Как раз буду!
До отъезда чего я только не пробовал – не получался рассказ! Все!
Финиш! Куда уж для "Плейбоя" тебе писать! Разве что для журнала
"Огородник"! И то… Грустный, я шел по платформе. И вдруг – колоссальную догнал девушку! Она шла типичной раздолбанной походкой манекенщицы, закидывая одну ногу за другую. О! Тормознули вместе с ней: вагон третий! Вот это да!
– Девятнадцатое, – буркнул проводник, разглядев ее билетик и даже не взглянув на нее.
Схватившись одной рукой за поручень, девушка гибко втянулась внутрь и – тут не было никаких сомнений – обернулась и улыбнулась! Сунув свой билет проводнику, я устремился за ней… Забыл, что буркнул этот толстяк, запихивая мой билет в кармашек своей сумы… двадцать первое? В одном с ней купе? Не может быть! Я поравнялся с дверью, возле которой темнели в рамке цифры "19-22", затаив дыхание, заглянул в щель. Изогнувшись, разметав длинные волосы по плечам, она устанавливала свой крохотный рюкзачок на верхнюю полку, а на нижней, обалдело уставясь куда-то в район впалого ее живота, на двадцать первом месте сидел лысый лопоухий интеллигент, безвольно что-то лопоча, вроде "…пожалуйста… разумеется…". Господи! Как же мне не везет! Лопоухому счастье. Будет лопотать, вместо того чтобы сразу, энергично, "под микитки"! Иди… твой номер тридцать первый.