И всю жизнь так и резвилась: легко закончила труднейшую корабелку (отец настоял, «инженэр»). Преподаватели, конечно, больше любили ее, чем ценили ее знания, — выручала лукавая, как бы виноватая улыбка. «Ладно уж, иди!»
С ходу очаровала высокомерных моих друзей — вот уж не ожидал от них такого добродушия, прям расцвели!
…То время, пожалуй, кончилось. Сгущалась тьма.
— Да, Настя, похоже, не такая! — вдруг вырвалось у меня.
— Ладно! Нис-сяво! — бодро воскликнула Нонна.
Под высокими ржавыми воротами мы вышли из парка. В темноте уже появлялись светящиеся окна, словно подвешенные в воздухе. Мы подошли к дому. Теперь жизнь здесь пойдет. «Вряд ли уже переедут!» — мелькнула мысль. И Настькина жизнь здесь пройдет!.. Но зачем же так грустно?
— Хорошо, что появился ты! — сказала Нонна.
Бодро сопя носами, вошли в тепло.
Борис Николаевич в потертой меховой душегрейке внимательнейше изучал центральную «Правду» — похоже, тот же самый номер, что и всегда. Громко шевельнул лист — лишь этим и приветствовал нас.
— Ну, как ты тут, родная моя? — Нонна сразу же кинулась к дочке.
Настя повернула голову, и робкая, беззубая улыбка раздвинула тугие щеки.
— Коза идет, коза! — Нонна шевелила над ней пальцами.
Настя смешно хихикала, словно хрюкала. Правый глаз косенький, и это, похоже, навсегда… Да и ты тут, похоже, навсегда, уже не вырвешься. Известный эффект: будто смотришь на все это откуда-то издалека, из другого мира. Не знаю, сколько прошло времени — год? — в тусклой, душной комнатке.
— Суп будешь? — спросила теща тестя.
— Суп? — На классически правильном его лице удивленно поднялась красивая бровь и надолго застыла. Впервые слышит?
Все должен тщательно обдумать. Придя с работы, сидит в прихожей, наверное, полчаса — не спеша расшнуровывает ботинки, ставит их строго параллельно.
Поев этого удивительного супа, он слегка подобрел, чуть расслабил галстук. Странная у них после ужина забава: достают из куриной белой груди тонкую костяную рогатку — «душку» — и, взяв ее за кончики, тянут каждый к себе.
— Ну давай! — оживленно хихикают. — Кто кого будет хоронить?!
Треск! У деда оказывается почти вся «душка» (или — «дужка»?).
— Я тебя, я тебя буду хоронить!
Позже выяснилось: наоборот. Минутное оживление, и снова стук ходиков в полной тишине.
Я смотрел на это, надеясь, мы с Нонной до этого не доживем… Дожили и до гораздо более страшного.
— А чего так тускло у вас? Нельзя вторую лампу зажечь? — вдруг вырывается у меня.
— Как раз сломалась вчера. Вот ты и почини — ты же у нас инженер-электрик! — улыбается тесть. Это по его меркам уже почти шутка — надо хохотать.
Лампа — как раз такие применялись во время допросов, с зеленым стеклянным абажуром, — стоит на полированном столе, накрытая салфеточкой типа гофре. Уж стоит ли так от пыли хранить сломанную-то лампу?
Я беру в прихожей из шкафика отвертку, осторожно снимаю абажур, наклоняю лампу. Отвинчиваю винтик в железном дне. Да. Все дряхлое там, сыпется. Что тут соединить? Вступительный экзамен, можно сказать, в новую жизнь. Нонна, сев рядышком, поддерживает меня тяжелыми вздохами. Но хоть этим. А она ведь тоже инженер… Лампочка вспыхнула.
— Молодец, Валерий.
Могу теперь лететь? Нонна, загибая пальцы, бормотала, считала, какой грудью — левой или правой — кормить?!
Настька стала сосать, громко чмокая.
— Ну все! Пока! — Я помахал, чтобы не отрывать ее.
Нонна подмигнула, как она одна это умела: один ее большой глаз с черными ресницами захлопнулся — белое веко, другой даже не дрогнул, смотрит спокойно и весело.
За мной брякнул замок.
Опять чуть на радостях не рванул на прежний Саперный. Стоп. Теперь — новая жизнь! Что-то замелькало в воздухе… Первый снег!
Вошел в помещение. Все! Распаковывайся. Хватит кривляться, пора работать. Вот тут уж никто не мешает тебе. Долго двигал стол и наконец поставил. На оставшиеся гроши я купил «в стекляшке» кубометр хека серебристого, смерзшегося, и он засеребрился у меня на балконе. Время от времени, оторвавшись от работы, я брал топор, сгребал иней, отрубал от куба кусок, кидал на сковородку, жарил и ел. И более счастливой зимы я не помню.
Иногда удавалось позвонить из будок-автоматов с ржавыми, покореженными дисками. «Ну как ты? Нормально? Извини, плохо слышно! Пока!» Напором бодрости я подавлял все возможные жалобы: не до них. «Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга! Формально все нормально!» — заклинания мои спасали меня.
Вдали, за большим пустырем, был торговый центр и сберкасса, куда, теоретически, могли перевести аванс из издательства, где меня почему-то полюбили. Запросто могли! Надо бы заглянуть туда. Но не получалось! Писал. Деньги? Зачем? Я и так был счастлив!
Выйдя на балкон с топором, вдруг заметил, что хек мой расцвел — темно-синие, бурые, алые тона! Весна! Перезимовал. И — книга готова!
— Шейка, где шейка твоя? Покажи, где шейка твоя?
Шейки у нее, действительно, вроде как не было. Большая голова сидела прямо на плечах. А под ней лишь складочки. Такие же складочки-перетяжечки на ножках и ручках.
— Вот шейка твоя! Вот — шейка! — Нонна взяла ее пальчик и водила по складочкам под подбородкам.
— Где шейка твоя? — произнес и я.
Она вдруг провела пальчикам по складкам у подбородка.
— Понимает! — умилился я.
— Все! Ребенку нужно спать! — строго сверкая очками, сказала теща. Командирша тут! — А вообще, Валерий, надо больше уделять внимания ребенку! — добавила она.
Что ж мне теперь — быть тут неотрывно? И что, главное, я могу сделать — именно свое, чего другие не могут, что должен делать именно я? Я поднял Настю из люльки, привалил к себе — какая тяжеленькая! Поднес ее к темному окну, поставил мягкими ножками на подоконник, придерживал ее. Над невысоким домом напротив висела огромная рябая луна.
— Луна! Видишь? Лу-на! — повторял я. Надо заниматься воспитанием ее, так сказать, в глобальном масштабе! Настя елозила пальчиками по стеклу, пальцы со скрипом сползали.
— Простудите ребенка! Сейчас же уберите ее с окна!
Я уложил Настю в манеж. Да, тут не разгуляешься! А бросать надолго ее нельзя, тем более сейчас, когда она учится говорить, а стало быть, мыслить!
— Настька, чучело, маму измучило! — часто говорила ей Нонна после бессонной ночи. И вдруг из-за ширмы, где спали они, донеся сиплый, дрожащий и уже насмешливый голосок:
— Насьтка, цуцело, маму измуцило!
Они захихикали. А я ошалел! Первая фраза в ее жизни!
Черемуха отлично цвела перед их домом! Долго вдыхал ее сладостный аромат, убеждал себя: тут отлично!