Страх и недоверие… Они стояли между нами магической стеной, заметной только мне; стеной, отделяющей тесный город от земли и неба, от океана и солнца, от звезд и Вселенной, полной чудес. Мог ли я не разрушить эту стену? Мог ли не попытаться?
* * *
Мы познакомились ранней осенью, а летом, почти через год, сняли дачу на Карельском перешейке. Маленький домик, комната и веранда; вокруг – ни огородов, ни садов, только двор с колодцем да лес с озерами и ручейками. Ольга, хоть и казалась по внешности южанкой, любила север. Прохлада, темные леса и небо – не синее, а нежно-голубое – были милы ей в той же степени, как валуны, заросшие мхом, болота с голубикой и мелкий дождь, который не барабанит по крыше, а усыпляюще тихо шелестит. Помню, каждое утро она распахивала настежь окна на веранде, блаженно потягивалась, жмурилась и шептала:
– Сосны, Даня… Чувствуешь, какой аромат? Божественный!
Я соглашался, что аромат чудо как хорош, хотя не разделял ее восторга. Дубы мне больше по вкусу; энергия дуба – легкая, чистая, светлая, а у сосны она темна и тяжела, да и делятся сосны ею неохотно. Не от жадности, само собой, а потому, что нет излишков. Что поделаешь, север, шестидесятая параллель… Мало солнца, прохладные дни, холодные ночи и долгая снежная зима…
Мохнатые лапы сосен кивали нам, раскачиваясь на ветру.
– Они ведь очень древние, да? – спросила Ольга, уважительно понизив голос. – Древнее всех деревьев, милый? Им миллионы лет?
– Половина миллиарда, – уточнил я. – Карбон, каменноугольный период, самый конец. Тогда появился их предок, кордаит.
– Пятьсот миллионов! – Ольга с опасливым восхищением уставилась в окно. – Бездна времени! И они – мощные, древние, несокрушимые… Ровесники мира, его неизменный символ…
– Мир гораздо старше, родная. И то, что перед нами, – лишь крохотная его частичка.
– Но такая прекрасная!
«Как ты», – подумал я, а вслух промолвил:
– Прекрасная для нас, но где-то на другой планете – пусть она называется Суук – эти деревья сочли бы жалкими недомерками. К тому же колючки вместо листьев, нет цветов, зато есть липкая смола и несъедобные шишки… Да, на Сууке это не вызвало бы восхищения!
Она, повернувшись ко мне, взмахнула длинными ресницами.
– Ты нечестивец, Данька! Ну почему ты так?
– Потому, что есть различные точки зрения на прекрасное. А также на время, пространство, Вселенную и наше место в ней. Мир, моя радость, вообще-то не таков, каким он кажется человеку. Мир – это…
Ольга взъерошила мне волосы.
– Я знаю, как мир устроен. Частицы и кванты, что мчатся, кружатся и превращаются друг в друга, вечная смерть и рождение, хаос реакций – ядерных, химических, биохимических… Вещество, пронизанное полем, поле, порождающее вещество, и каждый их кирпичик, электрон, мезон, фотон, размазан по всей необъятной Метагалактике… Во всяком случае, так утверждали Шре-дингер и Паули! – Она вдруг с озорством улыбнулась. – Знаешь, Даня, в этой картине частицы мне как-то ближе. Основательные господа! С массой покоя, спином и всем, что положено… Протон к нейтрону – ядро, электроны к ядру – атом, атом к атому – и вот, пожалуйста, кристалл… Великолепный, совершенный… Чем мне заниматься, если бы не было кристаллов?
– Дарить мне счастье, – предложил я и после недолгих колебаний рискнул заметить: – Ты говоришь о квантах и частицах, их смерти и рождении, круговороте вещества и поля, говоришь так, словно все это реальность. Но они, Олюшка, иллюзия, искусственный мираж, сотворенный из чисел, графиков и уравнений, окрошка из вашей математики с приправой априорных истин. На самом деле мир – структура целостная, и во Вселенной нет границ, отделяющих одно от другого, живое от мертвого, твои кристаллы от этих деревьев или от нас.
Кажется, она не понимала, к чему я клоню; в ее ментальных волнах сквозило удивление с оттенком боязни. Ваша математика… Это вырвалось помимо моей воли, придав беседе некий тайный смысл: может, с физиком спорит историк, а может, с человеком – некто иной, владеющий нечеловеческим знанием. Мне не хотелось ее пугать, но раз уж начал… Словом, даже недозволенную сказку надо привести к концу.
Я прищурился, глядя на солнце; свет его, профильтрованный кронами сосен, будто плавал в воздухе, напоминая миниатюрное облако Старейшего.
Старейшие… Хороший пример иллюзорности мира!
– Природа не терпит редукционизма и разделения на черное и белое, левое и правое, – промолвил я. – Вот, например, вы видите человека и поток фотонов и утверждаете, что это разные сущности, – но только потому, что вам не встречалась иная форма жизни. А если встретится? Как ты ее определишь в рамках земных понятий? Думаю, ты назвала бы ее полем, а я – разумным существом, принявшим нужное ему обличье, удобное, как пара разношенных туфель.
Напряженная улыбка Ольги совсем погасла.
– Удобное для чего? – спросила она, взирая на меня испуганным взглядом, словно боялась, что я вдруг рассыплюсь на кванты и атомы.
– Ну, предположим, для того, чтобы приобщиться к вечности, стать вечным самому, обрести свободу и могущество, странствовать среди звезд и галактик, видеть и слышать то, что недоступно нам, – биение пульса Вселенной… Разве этого мало?
– Стать вечным самому… – протянула Ольга, вздрогнув. – Вечность… Ни конца, ни начала… Даже подумать об этом страшно, не то что приобщиться к ней!
– Вовсе не страшно. – Я обнял ее, коснулся губами виска и зашептал: – Согласен, вечность пугает, если думать о ней как о чем-то, что не имеет ни начала, ни конца. Но есть у нее и другие стороны. «Вечности очень подходит быть всего лишь рекою, быть лошадью, в поле забытой, и воркованьем заблудившейся где-то голубки…»
Стихи оказывали на нее магическое действие. Я ощутил, как напряжение покидает Ольгу; глаза ее закрылись, аура стала подобна спокойной водной глади.
– Ты не историк, ты поэт… – пробормотала она.
– Не я, милая, не я. Это Рафаэль Альберти [48] .
То был один из наших разговоров, звено в цепи событий, протянувшейся от счастливой встречи до грустного финала. Я полагал, что подготавливаю Ольгу так осторожно, как только в моих силах; слово – здесь, намек – там, и шаг за шагом неофит все ближе к тайной истине. Расстаться с нею я уже не мог. Я пережил бы наш разрыв; память Асенарри нашептывала мне, что он не первый и, конечно, не последний. Я – Наблюдатель и, двигаясь сквозь череду миров, сменяя телесные обличья, подвержен всем случайностям судьбы, ее трагедиям и фарсам, разлукам, встречам, смерти близких. Нет, дело было не во мне!
Ольга… Не ум, не красота, не тонкость чувств главенствовали среди ее талантов, а дар любви. Он мог обернуться несчастьем, излившись на того, кто не достоин или не готов его принять, и мог расцвести волшебным цветком, какого не найдешь в садах Аллаха. Сорвать его и бросить? То же, что и убить… Я знал, что Ольга не переживет разрыва, и это знание терзало мою душу.