Перевод Е. Шарковой
Моя мать считает, что, кроме нее и отца, завтра все непременно меня возненавидят. Сестра добавляет, что люди будут правы, и ей уже сейчас стыдно «перед всем светом за свою сексуально неудовлетворенную, неблагодарную и глупую сестрицу, которая оказалась дешевой нимфоманкой». С тех пор как моя сестра вышла замуж, для нее существует только одна точка зрения. Точка зрения ее похотливого, чванливого мужа, который, предварительно оформив брачный контракт, женился на ней и прописал ее в своем особняке в престижном пригороде Варшавы, чтобы за год превратить в несчастную закомплексованную кухарку и уборщицу, безропотно сносящую его регулярно повторяющиеся «эпизоды неверности». При этом она не замечает, что муж предлагает такие «эпизоды» каждой встречной женщине. Включая меня. Только бабушка ничего не сказала, когда я объявила семье о том, что собираюсь сделать завтра. Просто подошла ко мне, когда я уже выходила, и крепко обняла на прощание.
Нет, это совсем не означает, что я связалась с неподобающим мужчиной и вдруг появился Другой — идеальный, фантастический, почти святой из книги. Я отнюдь не довольствуюсь крохами любви, нет, я аккумулирую ее в себе. Этот Другой просто попался мне, я вовсе не прихватила его про запас, на случай, если бы с тем, первым, у меня ничего не вышло. Я не боюсь грядущего одиночества. Нет ничего хуже того, что я переживаю сейчас, рядом со своим мужем. Просто я промахнулась. Я влюбилась в него, когда ему было тридцать четыре года. Период между тридцать третьим и тридцать девятым годом — это, наверное, худший этап в жизни мужчины. Он во что бы то ни стало хочет добиться успеха, ему все мало, он все время должен что-то доказывать, он эгоцентричен, не переносит критики, жадно ловит каждую похвалу, не отличая заслуженной от ложной. Ему просто необходимы достижения, атрибуты власти, деньги и если не дом, то хотя бы участок для его строительства, послушные дети, привлекательная супруга, секс, как его описывают в глянцевых журналах, отпуск в сказочных странах и автомобили, занимающие первые места в списках самых угоняемых авто. Он хочет быть худощавым, при этом регулярно ужинать в лучших ресторанах. Он хочет нравиться всем: шефу, рекрутерам, продавщице в газетном киоске, теще, девице с пышным бюстом в своем банке, даже нищему, сидящему перед молочным кафе. В то же время он начинает ощущать первые признаки усталости. Он переживает, что его коллеге первому пришла в голову оригинальная идея, что на встрече выпускников не он был звездой вечера. Он словно бы еще молод, но как будто уже и не очень. Такой это странный возраст. Говоря в шутку: для молодых девушек он уже староват, чтобы казаться сексуальным, но еще слишком моложав, чтобы они могли проникнуться к нему дочерними чувствами. Ему просто необходимо, чтобы его любили и им восхищались, при этом он не помнит о тех, кто его действительно любит. Только иногда немного беспокоится по поводу того, что все чаще ему приходится притворяться спящим, когда жена обнимает его в постели в их спальне.
Хотя по большому счету моему мужу было на это наплевать. Он даже не притворялся. Сначала я старалась его понять. Потом пробовала с ним поговорить. О том, что мне не нужен ни большой дом, ни вторая машина, ни альбомы с фотографиями из дальних стран. Я хочу только иметь право на хотя бы крошечную долю его времени и чувствовать, что он тоже этого хочет. Прижиматься к нему в постели я перестала только через год.
Тот, другой… Мне трудно это объяснить. И дело не в том, что он хочет меня, а мне приятно чувствовать его желание. Нет! Тот, другой — это не просто интрижка, в которой я могла бы на следующий день исповедаться и с чистой совестью грешить дальше. Мне вспомнились сегодня цветы, сорванные во время наших прогулок, вспомнилось, как мне вытирали слезы, как меня развлекали, когда мне было плохо и когда сильно болело где-то внутри. Вспомнилось, что мне нравится, когда он целует мои ладони. Никто раньше этого не делал. Когда мы с ним впервые были наедине и ему уже было позволено все, он раздел меня, но, прежде чем прикоснуться к моим бедрам, животу и груди, стал целовать мои ладони. И так потом было всегда. А муж вспоминал о моих ладонях только тогда, когда утром не находил свежевыглаженной рубашки…
Сегодня ночью я снова не могла уснуть. И знаю, что не только я. На другом конце города уже два года не может спать мужчина, потому что я не поверила в него и не смогла принять его отваги, доброты, нежности и заботы, поскольку «такова жизнь, и потом, я ведь связана супружеским обетом». Завтра я позвоню ему и скажу, что это неправда. Что я ошибалась. И завтра все меня возненавидят…
Перевод Е. Шарковой
Крестили меня — в порядке исключения — в Сочельник, субботним утром. В маленьком, Богом забытом костеле на окраине Познани. В пять часов утра. Молодой священник решил — знаю по рассказам матери, — что это «самое подходящее время для незаконнорожденной, чтоб людей не смущать». Имена мне выбрала мать. У меня отцовские инициалы, его цвет глаз, его слишком большие стопы и наследственная особенность: я лучше помню то, что должно случиться, чем то, что уже произошло. От матери у меня родинка на левой лодыжке; я, как и она, могу расплакаться без причины, боюсь темноты и пауков, а еще восхищаюсь поэзией и горами. На моих крестинах родители последний раз были вместе. В том самом костеле, где не состоялось их венчание. Мать завернула меня в фату, которую ей так и не довелось надеть, и приколола фрезию. Много лет спустя из материала, предназначавшегося для подвенечного наряда, она сшила мне первое платьице. В квартире она сменила все — за исключением обстановки в их спальне. Когда я иногда туда захожу, я чувствую себя как в мавзолее. На подоконнике, на особой подставке лежат его курительные трубки, со всех сторон, с фотографий на стенах, на меня смотрят его глаза, в шкафу все еще висят две его голубые рубашки, которые мать, непонятно зачем, каждый сочельник, ровно в два часа дня, вынимает и гладит. На тумбочке справа от кровати лежит книжка, заложенная на пятьдесят четвертой странице. Так оставил ее отец. Двадцать шесть лет назад…
С тех пор, сколько себя помню, в канун Рождества мамино ожидание его возвращения достигает своего апогея. Его — моего отца. Я очень долго этого не понимала. Например, не знала, почему каждый Сочельник мать будит меня в четыре утра, и, озябшие, в пустом автобусе мы едем в маленький костел на окраине города, чтобы полчаса молча посидеть там на скамье.
Еще я не понимала, почему под елкой лежат подарки, которые никто не распаковывает, а среди рождественского угощения на столе стоит селедка в сметане с луком и яблоками, которую мы обе терпеть не можем. Однажды я спросила об этом мать. Тогда она рассказала только о крещении. И лишь восемь лет спустя (видимо, решив, что девушка, которой исполнился двадцать один год, уже достаточно взрослая) наконец рассказала мне про отца. Из этого разговора я хорошо запомнила фразу: «Твой отец заставлял меня плакать чаще, чем другие мужчины, но только ему я это простила…» Когда же я спросила, почему именно ему, она ответила: «Потому что он дал мне тебя — только он мог подарить мне такую дочь, как ты». Я очень редко плачу. Но тогда я заплакала от охватившей меня грусти. И от ненависти к нему. Мать на протяжении двадцати шести лет не могла расстаться с надеждой на его возвращение. И убедила себя, что если это когда-нибудь произойдет, то скорее всего именно в канун Рождества. Время от времени она впадала в депрессию. Когда ей становилось не под силу выдерживать адвент, [6] длящийся у нее двенадцать месяцев в году, от Сочельника до Сочельника, она надолго закрывалась в своем мавзолее, а я задумывалась, может, было бы лучше, овдовей моя мать двадцать шесть лет назад. Тогда бы у нее было свидетельство о смерти, ухоженная могила, пожелтевшие фотографии в альбоме, лампады на День поминовения усопших, светлые воспоминания. Ей не пришлось бы лелеять свою дурацкую, безнадежно ущербную надежду.