А до этого момента перебивался разновсякими случайностями типа перепродажи антиквариата и пристраивания культурологических статеек во второсортные издания. Ну и в стол пописывал, как водится, в промежутках между антиком и культуркой, чтобы не утерять путеводную тесёмку и продолжать думать о себе существенно лучше, чем есть на самом деле.
Ну а с конца восьмидесятых — пофартило. Успел накатать штук пять произведений пера, реально изданных. Более того, ставших весьма модными и раскупаемыми, и потому я уже вполне мог позволить Инке рожать в условиях чужой земли и радушной индийской медицины.
Впрочем, каюсь, быть может, несколько критично отозвался о себе и собственном творчестве, несколько переборщив в унизительности оценок. Инка, например, начиная с первой нашей встречи и до самого момента… ну об этом позже… неизменно числила себя в верных поклонниках моих литературных умений. Порой даже несдержанно восторгалась, и я чувствовал, что самым искренним образом. Она вообще самой лучшей оказалась, самым удачным и наиболее точным объектом моих бесконечных романов, стартовавших по обыкновению пятничными вечерами и вяло усыхающих к воскресному утру. Инка тогда, в семьдесят девятом, задержалась до понедельника, потом плавно, без снижения встречного темпа, переместилась в среду, после которой как-то незаметно снова оказалась в пятнице.
Дело было утром. И очередной вечерний старт, будучи уже намеченным со вторника, не состоялся. Был самокритично отменён. Мною же. Без принесения извинений противной стороне, о которой я просто-напросто успел к тому моменту совершенно забыть. И странное дело — с Инкой я с самого начала не путался в именах, как это имело место с прочими предметами несметных романтических вожделений. Как правило, бессчётные Ирочки, Светланы, Танюшки, Натали и прочие Нототении автоматически переименовывались в «зайка», «солнышко» и «котёнок» с целью облегчения взаимопонимания и быстрейшего достижения предсказуемого совокупительного результата. Система давала сбой крайне редко, и если в течение первой пары пятничных часов предсказуемость не подтверждалась убедительным фактом, в систему тут же вносились жёсткие коррективы, уточняющие позиции автора на обозримое будущее. В самом практическом, разумеется, смысле.
С Инкой всё было иначе с самого начала. Эта малышка довольно серьёзно меня задела, да ещё самым к тому же простым способом — грушевидным ящиком с виолончелью, которую тащила на себе, словно плод огромной чёрной груши, у коей циклоп симметрично выкусил бока. Дело было в метро, на пересадке с синей линии на красную.
— Поосторожней, маленькая девушка, — заметил я грубовато, но без особого раздражения и добавил вдогонку, успев на всякий случай соорудить подобие дежурной улыбки: — Зашибёте ведь ящиком своим, а мне ещё надо успеть прославиться, затянуть вас на свидание, красиво обмануть и быстро вступить в интересные отношения.
И вопросительно глянул в её лицо. До этого успел лишь заметить, что девушка эта небольшого роста, и поэтому слова мои были обращены первоначально не к ней, а к её виолончельному футляру.
Она остановилась и обернулась. Оценивающе окинула меня взглядом снизу доверху и произведённым осмотром, кажется, осталась довольна. Однако виду не показала. В ответ же сказала так:
— Знаете, юноша, вполне возможно, вы отчасти и правы, но я ведь не в раю живу, чтобы быть идеальной. Согласны?
Я был согласен и отреагировал чуть не по теме, но зато по делу:
— А я вот про себя такого сказать не могу, знаете ли. Если в рай и не попаду, то по одной лишь причине — споткнусь случайно об его порог и, глядишь, выругаюсь матерно, по привычке, на автомате. Хотя вообще-то не ругаюсь, стараюсь соблюдать приличия, вот как с вами сейчас.
Она улыбнулась. Хорошо так, правильно. Я же на улыбку её не повёлся, хотя и захотелось, потому что внезапно понял, что у неё обязана быть точёная попка, скрипичная, коль уж сама такая вся из себя виолончелистка. Но я устоял, потому что недобрал ещё к этому моменту охмурительного запаса прочности. Правда, уже тогда ощутил, что всё пошло не по-привычному, не по налаженной схеме надёжного обдурения.
— Скажите, а маленькая женщина непременно должна быть существом злобным? Или это только конкретно с вами такая неприятность приключилась?
Она поставила чёрный ящик на пол, увернулась от пары тучных тёток и рассеянного школяра и, задумчиво прикинув, язвительно отреагировала:
— А знаете, почему мы, маленькие, такие злые? Всё очень просто — потому что мы концентрированные! А если вы этого не ощущаете, то тогда вам дальше по коридору и направо. И вообще, хотя мы и любим ушами, но необязательно лапшу. А если вы не в состоянии нормально склеить приличную девушку, то лепите снежных баб, юноша. Уяснили?
Это снова была пятница, и у меня снова был очередной вечерний план, который я не без удовольствия освежил в мыслях ещё с утра и уже рассматривал как стопроцентное попадание. Вот он-то и был отменён. Сразу. Как и все последующие, что так и не случились. Потому что, получив тогдашний ответ на переходе, я решительно подошёл к маленькой виолончелистке, левой рукой взял чёрный футляр, правой — подхватил её под локоть и, не говоря ни слова, устремился назад, увлекая маленькую за собой, прочь отсюда, в противоположном от перехода с синей линии на красную направлении. Не зная, куда её веду, и не интересуясь тем, что она обо всём этом думает. Услышал лишь, как в проброс шутканула, увернувшись от встречного потока пассажиров и ободрив себя в противовес нестандартной ситуации:
— Что, на чёрный кофе с последствиями? Или подыскиваете девственницу на вылет в Монако?
— А вы умная, кажется, — пробормотал я, впервые слегка растерявшись за долгие годы охмурения симпатяжек, — не знаю вот только, плохо это или очень плохо. И смешная.
Она согласно кивнула, продолжая активно сопротивляться толпе, но уже не делая попыток высвободить локоть из моего прихвата.
— Но этот недостаток вполне компенсируется моей красотой. Не находите?
Через час пятнадцать она сидела напротив меня, с чашкой остывшего грузинского чая второго сорта, в продавленном, местами облысевшем кресле в стиле арт-деко, доставшемся мне от интеллигентной бабушки Софьи Гомберг. Кресло располагалось у стены, чуть в стороне от такой же наследной акварели Зоммера «Караван в пустыне Гоби», картон, 25 × 90. Она сидела, прикрыв глаза, и внимательно слушала сочинённый мною текст в моей же чувственной читке. Рассказ назывался «Загадка интегрального исчисления» и поначалу был не особенно мною любим. Потому что в сущности своей это была исповедь страдающего педофила, и в нём я, признаюсь, решил некоторым образом пооригинальничать, сыграв на необычности самой темы. Хотя педофилов презираю вообще-то. Даже мучающихся из-за своего конкретного несовершенства.
Но именно его она выбрала из предложенных мною немногих не изданных к тому времени рассказов, после того как всеми правдами-неправдами мне удалось-таки затащить её к себе на Фрунзенскую набережную и усадить в арт-деко. Пока затаскивал, пытался достучаться до объекта, соорудив на лице игриво-серьёзную мину: