Больше к этому разговору они не возвращались. Он ходил в школу, учился, принося только высокие оценки. Много читал, помогал по дому, особенно старался навести порядок в те дни, когда Прасковья была плоха и больше лежала. Чаще в доме Шварца, чем у себя.
Это было вполне объяснимо, хотя уже давно от неё никто из них ничего не просил. Теперь больше приходилось ухаживать за ней самой. И по большей части это легло на Ваню. Сам вызвался. Аптека, лекарства, туда-сюда — безотказно. Включая — поговорить и рассказать, что делается на свете. Глаза-то не читают больше. И телевизор плохо говорит, не слышно. Так что ходил к ней, к Шварцам, отрабатывал детство, но по доброй воле, с душой и лаской.
Был ещё момент, почему жила у Шварца. Ближе к лету, сначала по редким выходным, по причине якобы ребёнок — воздух — загород, Кира Богомаз, как старый друг семьи, стала бесперебойно навещать Жижу. Как правило, оставалась до понедельника, с Петькой со своим четырёхлетним. Затем, ближе к июлю, начала появляться чаще, почти каждый выходной. В августе целый отпуск провела с ребёнком в Жиже. Петька так привык и к дому, и к деревенской жизни, и к глиняному оврагу, и к лесу, и к ничейному яблоневому саду, что был совершенно уверен, что провёл тут, купаясь в счастливом детстве, все свои предыдущие несознательные годы.
К новогодним праздникам Кира переехала в Жижу совсем, окончательно. Поначалу моталась на службу в Москву, потом перестроила работу и время: взяла переводы на дом. Но не у себя, а тут, в Жиже. А Петька после Нового года уже начал вовсю называть Юлика папой. По-другому и не мыслил больше. Привык. Да и полюбил, как отца, которого раньше просто не было, а теперь есть. А то, где раньше папа был, перестал спрашивать, больше было не нужно. Смущала Шварца во всём этом деле, если откинуть Карнеби-стрит, — Параша. Та молчала, конечно, искоса наблюдая за новообразованной ячейкой внутри дома и хозяйства, но шустрого Петьку всё равно полюбила. Да и Кира нравилась: заботой, уважительностью, весёлым каким-то отношением, на Тришкино похожим. А вообще, кто теперь кому кто, плохо понимала, и по неважной уже голове, и по недостатку совестливости, чтоб выспросить у Юлика напрямую. Но чуяла, раз с ней хозяева тему не трогают, а просто живут, как себе назначили, то самой лезть с дознанием запретно. Нельзя. Хоть и не по-божески то, что видела, складывалось, как-то не по-людски. Миру Борисовну порой вспоминала, нравственный свой личный ориентир, — как бы, думала, она, Мира-то, к такому делу отнеслась, видя, что при живой дочке и жене есть и мальчик ещё, тоже чёрный и тоже с похожим носиком, и девка другая имеется в доме, хоть и своя и добрая.
Однако окончательные ответы на свои незаданные вопросы Прасковья Кускова так и не получила. Тихо умерла в своей постели, в комнатке между кухней и мастерской, летом восемьдесят шестого, в день, когда выпускник Боровской средней школы Иван Иконников писал сочинение на тему: «Утро мирянина» на экзаменах в Духовной семинарии. Рекомендации к поступлению дал настоятель церкви Святого Даниила в Боровске отец Олимпий, в миру — Григорий Миросадников. Смерть Параши привела ко второму по счёту за долгие годы вынужденному единению в общей утрате Юлика и Гвидона. Вместе опускали гроб в яму в хендехоховской земле, вместе забрасывали всё той же глиной. Потом посидели, в опустевшей пристройке с подковой на гвоздике над дверной притолокой, как в наиболее нейтральном месте, чтобы помянуть. Всё было без особых слов, так что помянули накоротке, в малом составе: пара живых ещё соседок, знавших бабу Парашу, Кира и они оба. Получилось не очень по-людски, как-то уж больно по-деловому, хоть и ныло сердце у каждого, и слёзы были самые честные. В общем, сделали как положено и разошлись по домам. Уговорились лишь, кто в Лондон первый даст знать про Парашу. Чтобы обоим в город не ехать. Да, честно говоря, и звонить стало накладно. С деньгами была труба. Заказы встали. Совсем перестали предлагать работу, и было ясно, по какой причине. Особенно коснулось Гвидона. Шварц-то ещё мог писать и как-то работы по случаю пристраивать независимо ни от кого. А уж про участие обоих в выставках, плюс общественные заказы и прочее — можно было забыть навсегда. Да и в секретари Союза на новые сроки ни того, ни другого не переизбрали. А заодно вывели из состава выставкома, чтобы устранить возможность как-то влиять на художественный процесс, а заодно лишить возможности открывать пасть по любому поводу. Как обещала власть, так и сделала, не обманула. Но всё равно пару раз в месяц получалось с Карнеби поговорить. Чаще Триш звонила на Серпуховку, по средам, если заставала мужа. А Приска — Гвидону, в Кривоарбатский.
Так и жили. Нора заканчивала школу, тамошнюю, лондонскую. И её ситуация с языком в корне поменялась. Дома теперь она говорила с матерью и тёткой исключительно по-русски, чтобы не утратить родной язык. Который и так начал уже тонким ручейком, сначала медленно, а затем всё быстрее утекать, сталкиваясь на своём пути с полноводными реками и водоёмами, куда он охотно вливался, разбавляя своим слабым настоем эти мощные водные препятствия.
А в Союзе мало-помалу что-то затевалось, и это чувствовалось по всему. Неохотно, со скрипом, стали выпускать народ. Горбачёвская перестройка, отжимающая прикипевшую форточку в мир, понемногу, хотя и через дальнейшее унижение народа собственной глупостью, ошибками, необразованностью, бескультурием и нежеланием отпускать от себя власть, потихоньку принялась разгребать наслоившееся за семь десятилетий дерьмо. Правда, для обитателей жижинской колонии это мало что меняло в их семейном устройстве. Разве что семилетний Петька собирался в сентябре идти учиться в местную школу, по стопам старшей жижинской родни. Ну и Ваня, успешно прошедший загорский конкурс в духовную жизнь, готовился к отъезду из родного гнезда, на все годы учёбы в семинарии. Прис, поначалу просто места не находившая от разлуки с мужем и сыном, целиком постаралась уйти в работу. Набрала переводов и сидела целыми днями, заставляя себя не думать о том, что сводило с ума. Трижды пыталась добиться приёма в советском посольстве, каждые полгода обращалась за визой. И всякий раз получала отказ, и в одном, и в другом, без объяснения причин. Триш же туда вообще не ходила и ни о чём не просила. Вернее, перестала обращаться после первого отказа. А на чудо не надеялась — если и чудо, то только не от русских. В первый год по возвращении в Англию устроилась преподавать музыку в частной музыкальной школе. А заодно готовила Нору, ориентируя её на фортепиано, само собой. Впрочем, мощное начало было положено ещё в Жиже. Так что это явилось продолжением приготовительного курса. И разом, в сентября восемьдесят шестого, стартовали все: Нора — в Королевской консерватории, Иван — в Духовной семинарии, Петька Богомаз — в средней школе города Боровска.
Чёрная дыра, образовавшаяся в пространстве между Лондоном и Москвой, к концу девяносто первого стала постепенно уменьшаться. Это означало, что скульптор Гвидон Иконников и художник Юлий Шварц, подавшие документы на гостевой визит в Великобританию, неожиданно такое разрешение получили. И от своих, и от британского консульства. И это в то время, когда всё ещё действовал запрет на въезд в Россию их ближайших родственников. Это был конец декабря девяносто первого — первые дни после того, как система, пережившая августовский путч, только что ратифицировала Беловежские соглашения. И потому молодая, только что воскрешённая из коммунистического праха Россия агонизировала и с трудом могла разобраться в собственном запущенном хозяйстве. Люди из МВД, КГБ и сопутствующих правоохранительных структур перепутались, заметались и разбежались по сторонам: кто в поисках лучшей доли, кто в поиске убежища, ну, а кто-то и совсем канул в Лету. Именно в этот переломный, хаотический момент хитромудрый Шварц предложил воспользоваться неразберихой и подать документы, чтобы оказаться в Лондоне. Чем чёрт не шутит, сказал он Гвидону, давай, Гвидош, вопрос прощупаем. И прощупали. Через несколько дней в их загранпаспорта были проштампованы свежие английские визы. В этот же день были оплачены билеты по маршруту Москва — Лондон — Москва. Вот такие дела, товарищи! Так-то, ледиз энд джентлмен!