Толстячок этот поначалу рот распахнул от удивленья, но тут же спросил неизвестную даму:
— Кто ж вы будете, сударыня?
— А можно зайти к вам… э-э-э… товарищ? — произнесла в ответ Прасковья. — Я и сама не очень соображаю, как мы тут очутились. Шли себе с Черепом, гуляли, а вдруг ни с того ни с сего заметили во дворе у вас нехорошее, вот и остановились. А Череп, — она кивнула на собаку, — не устоял, кинулся на того человека и, кажется мне, покусал.
Тем временем дворовые запалили единственный фонарь над крыльцом, и от этого сделалось посветлей. Да и луна уже высовывалась лучше, чем торчала до того, и желтизной своею дала тусклому свету от масляного фонаря чувствительный добавок. И дядька этот с ружьем, без облаченного во что-либо туловища, тоже стал теперь глазам Прасковьиным повидней. Она даже разглядеть сумела, что глаза тот имел маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, нос же его напоминал окончательно спелую сливу.
«Нет, все же приятный толстячок, — подумалось ей. — Кто ж против такого мирного мужчины умысел свой обратил нечистый, пошто?»
Она вошла во двор и приблизилась к хозяину.
— Какого еще человека? — удивился дяденька, с трудом округлив маленькие глазки. — Что за человек? — сказал и пригласительно сделал пухлой ручкой к крыльцу. — Да вы сюда, прошу любезно, присядьте, присядьте скорей и скажите, что приключилось да с кем. — И указал мясистым пальцем на пса. — Это он Череп-то? Ваш, говорите?
Она согласно кивнула.
— Мой, чей же. Он и заметил длинного того с пилой.
Дядька изменился в лице. Однако прежде изумленья успел крикнуть молодухе:
— Эй, Гапка, накорми-ка животную, вишь, утомилось оно с дороги. И пить дай. — И мигом погодя, вернув лицо обратно, уточнил-таки: — Длинного, сказали? А какого длинного? Откуда?
— А оттуда, — Прасковья указала на соседний дом, — оттуда перелез сюда, туда же и сбег обратно. А Черепок ему штанину задрал. Вон, кусок валяется от исподнего его.
Хозяин сделал три шага в сторону, нагнулся и поднял с земли валявшийся там кусок панталонной тряпки. Он стоял на месте, освещаемый луной, и под этим освещеньем Прасковья уже вполне явственно могла видеть, как медленно затекает красным и пунцовым упитанное лицо владельца дома, сада и гусиного хлева.
— Оттуда, стало быть… — произнес он, раздувая сливовые ноздри и явно обращая слова эти скорее к самому себе, а не к Прасковье или к дворовым девкам. — Затем он поднес отрывок штанов к носу и втянул в себя воздух все еще не улегшимися обратно ноздрями. Потом пошел к хлеву и, не доходя двух шагов, окаменел на месте. Там валялась брошенная разбойником пила. После такого все становилось на места, складываясь в конечную картину совершенного преступного деянья. Соседом, кем еще ж.
Толстяк с голым пузом вернулся к крыльцу и с вежливостью, несмотря на страшное открытие, чуть поклонясь, выдавил принудительную улыбку:
— Извольте, сударыня, внутрь пройти со мной. Не откажите отвечерять с дороги. Я-то уж покушал, да только с вами лишний раз за честь сочту повторять. Борщ Гапка такой наварила с голубями, что на губах после стоит и мажется, хоть в крик кричи да плачь.
— Так я с удовольствием, раз с голубями. У нас-то они, правду сказать, другие ж совсем, здоровенные все да грязные, вонючие какие-то, неприбранные, всяко гадкое с дороги подбирают и в себя его, химическое. А эти-то ваши, поди, с райской кущи кормятся, с природы такой, как на картинке прям, как же не отведать вкуса ихнего… — Прасковья поднялась со скамейки и последовала за хозяином.
Там, внутри дома, уже успели запалить свечи, и в зале было светло настолько, что видеть достаточно и кушать можно было уже безо всякой лишней помехи.
— Да и, не полукавлю, проголодалась я, пока гулялись мы тут у вас, — выразила робкое согласие Прасковья, — борщ — оно даже без голубей чудненько, борщ я и сама готовлю частенько, своим, домашним. А кость после Черепок убирает, до ничего. А Ада Юрьевна, бывает, серчает, просит мясо не опускать. Говорит, вред один от навару. Нужно больше овощей и вместо сметаны йогурт, нулевой от Данон. А я думаю, какой с мяса может вред? Оно ж с рынка все, парное беру, домашнее, только с комбинату.
Хозяин пока шел, успел накинуть на себя сероватого оттенка бекешу, приняв окончательно приличный вид, и это не укрылось от Прасковьи. Пузо, наиболее сомнительная часть из устройства его туловища, скрылось теперь под тканью, а остальное все и до этого было вполне себе ничего.
Они сели за огромный, крытый белой с кружевом по низу скатертью деревянный стол, друг напротив дружки, и только теперь оба вспомнили внезапно, что так и не успели познакомиться.
— Прошу прощенья, сударыня, — хозяин приподнял над стулом зад и тут же опустил его обратно, — не представился. Довгочхун, Иван Никифорович, здешний помещик, дворянин Миргородского повета. — И уставился в Прасковью, ожидая встречного представленья.
— Прасковья я, — смутилась гостья, — с Зубовки мы. А отчества не люблю, не надо, так можно, без него.
— С Зубовки? — задумался Иван Никифорович. — Не слыхал я, не совру. Это где ж она такая, Зубовка ваша? Не под Полтавой часом?
— Так нет же, в Москве это, недалеко от Парка культуры живем, — с подобающей подробностью принялась объяснять Прасковья, — но все ж ближе к Пироговке, если по шагам померить. Я с Черепком один раз туда пойду чтоб вывести, а другой раз в обратную от него, от Парка. Когда как.
Иван Никифорович непродолжительно помолчал, ворочая мыслями. Но осведомиться-таки не преминул:
— С Московии, получается? Эко вас занесло, сударыня, кто б поверил в таковское, коли сами не сказали б об нем. По нужде какой иль по семейным делам к нам?
Ответить она не успела, в этот момент появилась девка, что подавала. Да и хорошо, что так, — все одно ответа у Прасковьи не было, а придумать — надобно время. Гапка же, по случаю гостей ставшая принаряженной, одетой в цветастую юбку и шаль поверх нарядной белой сорочки, обхватывающей шею воротом с застежками, уже тащила немалую фарфоровую супницу, из которой дымился пар. Проворно расставив тарелки, разложила вдогонок ложки и салфетки и замерла, ожидая очередного хозяйского приказа.
— Водки подай! — коротко бросил тот, не глядя на девку. — Персиковой на золототысячнике. И шафранную поставь, пусть рядом себе стоит, на случай какой.
— А из закуски чего прикажете к борщецу? — угодливо решилась уточнить меню Гапка. — Балычку? Селедки? Икорочку?
— Селедку не тащи, от ней у меня изжога третьего дня сделалась под ложечкой, — недовольным голосом произнес Иван Никифорович, — как я могу селедкою, от которой сам как неживой три дни ходил, гостью мою угощать. А балыку и икры тащи немедля, да на ледницу спустись, чтоб сияло все тут у меня. Да, и пирогов еще грибных, вчерашних, не запамятуй!
Гапка понятливо кивнула и унеслась исполнять слова помещика.