— Бой завершен… — тихо сказал он, обращаясь к Павлу. — Покиньте ринг…
Узкие прицелы его корейских глаз оставались неподвижными, но что-то фиолетовое успело мстительно вспыхнуть в них и быстро затухнуть…
…Ни сразу, ни впоследствии, сколько бы раз он мысленно ни возвращался к тому, что произошло с ним в тот злополучный день его позора, Павел не находил разумного объяснения своему чудовищному поступку…
…Совершенно неожиданно для себя он разогнулся пружиной, собрал в кулак остатки надломленной воли и нанес судье страшный удар в промежность окаменевшим на миг кончиком ноги…
В раздевалке его били всей сборной… Команда была снята с соревнований, а он — дисквалифицирован прямо на ринге.
Позже, когда уже все разъехались, оставив его избитым валяться в раздевалке, туда зашел секундант длиннорукого. Седые пушистые брови, морщинки, доброжелательный взгляд… — все было на месте.
— Зря ты это, сынок… — мягко сказал он, положив руку Пашке на плечо. — Покориться надо… Второй попытки не будет. И ни жиды твои старые, ни Зинка с белкой тебе не помогут… когда срок придет… Не сомневайся… А узкоглазые все эти… Это просто страх твой так отражается. Фиолетовым…
Пашка приподнялся на локте и изумленно посмотрел на секунданта. Взгляд того оставался ясным и чистым. Фиолетовым и не пахло. Он открыл рот, чтобы ответить, но запнулся и сказал только:
— А пошел бы ты…
Сказав, сплюнул кровавой пеной и пошел мыться…
Дорога в бокс ему была закрыта навсегда, но зато через двадцать лет он туристом попал во Вьетнам, в Вунгтау, в дикое местечко, что раскинулось на самой южной точке океанского побережья. Там росли пальмы, полные кокосовых орехов, о которых он когда-то мечтал, вернее, не мог и мечтать… Иссине-красная океанская вода омывала там прибрежный песок, мелкий, как мука, и белый, как сахар… Он ковырнул его кончиком ступни и вывернул из горячего верхнего слоя что-то мягкое. Это был овальный кусок каучуковой резины, чем-то напоминающий боксерскую капу. Ему показалось, он где-то подобную штуковину уже видел…
Солнце стояло в зените и жарило что есть силы, не оставляя теней. И все вокруг, все, что окружало его на этом белом пустынном пляже — песок и солнце, небо и вода, — тоже казались отдаленно знакомыми… Он размахнулся и забросил каучуковый комочек в океанский прибой, далеко-далеко, насколько хватило сил. И этот маленький обрывок его забытой жизни не утонул… и не прибился назад, к берегу… а поплыл в океан, удаляясь все больше и больше, туда… к горизонту… к радужным Воротам… покачиваясь на волнах удивительно легко и покойно… И долго еще Павел Григорьевич смотрел в бесконечную даль, вслед уплывающему комочку, не в силах отвести от него глаз, до тех пор, пока он, превратившись в едва заметную точку, вовсе не исчез из виду…
…Это была лучшая поездка в его жизни…
— Хай! — она обворожительно улыбнулась и взяла из его рук посадочный талон. От нее пахло заграницей. Бросив на листок быстрый взгляд, улыбнулась еще шире, разбавив улыбку многозначительным кивком головы, и сказала:
— Ферст класс, зыз уэй, плииз, сэр, — и указала рукой на закрученную спиралью лестницу, ведущую на второй, верхний, уровень самолета.
Армен тоже широко улыбнулся в ответ и стал подниматься по красному лестничному ковру. Туда же, вслед за ним, не показывая своего задохнувшегося от такого дела вида, направились и Серега с Кимом. Мыриков автоматически последовал было за ними, но был вежливо остановлен стюардессой:
— Сэр! Тьюрист класс, зыз уэй, плииз, — она указала ему рукой на салоны первого этажа.
У Мырикова вытянулось лицо. Это был удар ниже пояса. Мысль о том, что может существовать разница в классе билетов для участников возглавляемой им группы, да еще не в его начальственную пользу, совершенно не приходила ему в голову.
«Ах, ты, негр гнусный… — чертыхнулся он про себя. — Армяшку, значит, в первый класс пристроил, наверх, а меня в общий вагон засадил… — Баранов с Кимом почему-то у него такой ненависти не вызывали. — Ну, ладно, — подумал он, — дай только взлетим…» — и пошел в свою сторону.
Армен поднялся в верхний салон и осмотрелся…
Если рай на земле и существовал, то находился он строго на втором этаже «боинга» компании «Pan American», прогревающего двенадцатого октября 1984 года турбины для беспосадочного полета по маршруту Москва — Нью-Йорк. Это был «боинг», неизвестно какой по номеру, но точно самый большой и комфортабельный самолет в мире. Особенно для Армена, прожившего честно, и иногда не очень, двадцать восемь лет жизни, курсируя в основном по маршруту: Тбилиси — Ереван — Москва — обратно, используя аэрофлотовские воздушные суда, плюс единожды — Тбилиси — Барнаул — Тбилиси, бесплатно, в дурно пахнущем общем вагоне. Раньше такие самолеты он видел только на рекламных плакатах и всегда смотрел без зависти на этих воздушных извозчиков чужой жизни, поскольку завидовать тому, чему не суждено осуществиться никогда — глупо. А еще он имел довольно частую возможность рассмотреть железную птицу детально, в разрезе, где особенно хорошо была видна возвышающаяся над линией фюзеляжа ее головная двухэтажная часть. Разрез этот, расчерченный от руки красным на большие неравные части, был стилизован под схему разделки мясной туши и висел в туалете тбилисской квартиры Художника. И вот теперь, попав в самый центр головы небесного красавца, причем на самых законных основаниях, он получил возможность, не спеша и по-хозяйски, провести полную идентификацию образа и факта. Его широченное кресло находилось с краю, у окна. Он сделал пару шагов по мягкому зеленому ковру, с размаху бухнулся в пружинистую мягкость и выглянул в окно.
«Еще не там, но зато уже и не здесь…» — выплыла приятная мысль.
Сверху хорошо просматривалось все, что происходило внизу, у самолета. Как всегда что-то ремонтировали. Мужики в темно-синих аэродромных комбинезонах выгружали с автокары огромную стеклянную раму, окантованную светлым алюминием, и собирались заносить ее внутрь. Армен задумчиво улыбнулся…
Жена командира батальона, по обыкновению, забегала к нему между одиннадцатью и двенадцатью утра. Хотя утром это время дня можно было назвать с большой натяжкой, поскольку уже хотелось жрать, как днем, а продолжить прерванный ранним подъемом сладкий солдатский сон хотелось всегда. Основные силы стройбата были брошены на рытье бесконечных траншей под трубы для газификации вновь вводимых, особо важных объектов Барнаульской области. Сама воинская часть, где он проходил службу, находилась в тридцати километрах от Барнаула.
«Ва! — писал ему из Тбилиси папа. — Это же, наверное, горная дивизия, там же Алтайский хребет рядом, будь осторожен, сынок…»
«Э-э-э-э! — писал он в ответ папе, наслаждаясь придуманной ими когда-то словесной игрой. — Ара, не горная дивизия, а дикая, ну-у? Маме скажи, приеду домой, абрек-шмабрек буду…»
Армейская же его профессия не доставляла ему ни малейших хлопот, если делал он свою работу грамотно. Он и делал… Состояла она из двух основных пунктов и заключалась в следующем: