— Не знаю. Они выгнали оттуда жителей. Посадили на корабль и увезли. Понимаешь? Вытащили из домов, загнали на корабль... А те... тихо ушли, не кричали, не протестовали, стояли на палубе и пели.
— А кто приказал им уехать? Что им обещали?
— Вайэтт. Он обещал, что они вернутся.
— А еще что? Денежную компенсацию? Он сказал, когда они могут вернуться? Они что-нибудь подписывали? Ты видела какие-нибудь документы?
— Нет. Вайэтт просто появился после церковной службы и попросил, чтобы они уехали.
— Он зачитал им какое-то распоряжение? — Артур явно начал злиться. — Какое-нибудь заявление правительства Соединенных Штатов?
— Нет, ничего не читал. Он их просто попросил...
— Попросил? Встал перед ними и попросил? Просто так? — спрашивал Артур, раздражаясь все сильнее. — Ты можешь все это описать?
— Да.
— У тебя есть это на негативах? Ты сняла Вайэтта? Сделала какие-нибудь снимки этого ублюдка? — кричал он все громче.
— Сделала.
— Где они?
— Не знаю. На моем столе. Я напилась в самолете и часть фотографий засветила. Мне было слишком больно, Артур, невыносимо больно...
Он крепко прижал ее к груди. Подошел к телефону.
— Макс, немедленно сюда! Все брось и приходи. Анна вернулась. К завтрашнему утру у меня на столе должны быть все ее снимки с Бикини. Слышишь? Все. Все, что найдешь на пленках. Включая засвеченные, — сказал он решительно. — Да! Ты не ослышался. К утру...
Шофер Артура отвез Анну в Бруклин. На лестнице у дома Астрид ее ждал кот. Когда она поднималась по ступеням, он громко мяукнул. Она остановилась. Кот подбежал к ней и, мурлыча, стал тереться о ноги. Она взяла его на руки, крепко прижала к себе и расплакалась...
После Бикини Анна снова стала проводить воскресные дни в редакции. По Дрездену, Кельну и по всей «той» жизни сильнее всего она тосковала именно в выходные и спасалась от этой тоски, с головой погружаясь в работу. А теперь для тоски была и другая причина. В редакции ей было легче переживать воскресные дни. Тут были ее фотографии, ее книги, ее цветы в горшочках, ее беспорядок на столе и «ее» розовый холодильник на кухне. Тишину опустевшего холла нарушал лишь стук телексов в «машинном отделении». Когда Анне становилось одиноко, она могла спуститься в лабораторию, к Максу. Макс Сикорски был здесь всегда. И у него всегда находилось для нее время. В это воскресенье тоже. После полудня она пошла к нему, и они вместе проявляли снимки. Особенные снимки.
В субботу утром она встретилась со Стэнли и Дорис в Центральном парке. Было ветрено. Стэнли вез коляску, а Анна и Дорис шли за ним следом и разговаривали. У Анны был с собой фотоаппарат. Вдруг Стэнли вытащил малышку из коляски, взял на руки и прижал к себе. Дорис встрепенулась и подбежала к нему.
— Что ты делаешь?! — воскликнула она. — Ты же ее простудишь!
А Анна начала фотографировать. Стенли убегал, а Дорис его догоняла. Наконец Стэнли остановился. Они стали наперебой целовать младенца. Анна снимала. Подошла поближе и снова снимала. Стэнли передал младенца Дорис. Подошел и обнял Анну.
— А ведь ты обещала, что не будешь плакать. Мы договорились, ты помнишь?
Да, она обещала. Но там, в парке, она плакала по другой причине. Не от жалости к себе и не из-за Эндрю. Там она плакала от радости.
— Я не плачу. Просто что-то попало в глаза...
У маленькой Анны Бредфорд в Центральном парке глаза были еще более голубые, чем у братьев Бредфордов. И более лучистые. Они ярко блестели даже на черно-белых фотографиях.
Потом Анна и Макс проявляли другие снимки. С другими глазами, которые тоже блестели, только от слез.
В субботу вечером Анна договорилась встретиться с Натаном. Они собирались пойти на «Ночь в музее». В мае прошлого года у них не было на это времени. А сейчас, год спустя, оно, наконец, нашлось. Анна стояла на ступеньках музея «Метрополитен» и курила в ожидании Натана. Он пришел не один. К его плечу прижималась молодая женщина.
— Анна, позволь представить тебе...
Женщина протянула ей руку.
— Меня зовут Зофья, — сказала она тихо.
Так и сказала, «Зофья». Лучшую подругу бабушки Марты из Оппельна тоже звали Зофья. Не Софи, а именно Зофья. Они вошли в музей. Зофья плохо говорила по-английски. Иногда, видимо, сама того не замечая, переходила на французский. Тогда в разговор вмешивался Натан и помогал ей. Они шли по залам музея, и Анна думала, о чем бы рассказывал ее отец, если бы был рядом. Она не столько рассматривала картины, сколько фотографировала. Лицо Зофьи. В какой-то момент Натан куда-то отошел, и девушки уселись на скамейку в центре огромного зала.
— Натан мне много о вас рассказывал, — сказала Зофья по-немецки. — Вы очень хороший человек...
— Вы и по-немецки говорите? — удивилась Анна.
— Немецкий я знаю не хуже польского. А может, и лучше. Но Натан терпеть не может, когда я говорю по-немецки.
— Откуда вы знаете немецкий?
— По Кракову и Вене. Мой муж был венцем. В Кракове мы говорили друг с другом по-немецки, а с нашей дочкой еще и по-польски.
Анна внимательнее пригляделась к Зофье. С виду ей было не больше тридцати. Очень худая, с прядью седых волос над левым виском и глубоко запавшими глазами. Таких худых рук Анна еще никогда не видела.
— По-немецки? В Кракове? — спросила она удивленно.
— Да. Мой муж очень хотел, чтобы наш ребенок говорил по-немецки. Он считал, что это самый важный в мире язык. И очень красивый.
У Анны кольнуло в груди. Ей смертельно захотелось закурить. И она закурила. К ним тут же бросилась толстая смотрительница.
— Вы что, с ума сошли?! — крикнула она. — Немедленно потушите сигарету!
Анна стряхнула пепел в сумочку. Загасила сигарету о подошву и спрятала окурок в карман. Смотрительница удалилась. Одна затяжка помогла, больше и не требовалось.
— Вы знаете, что я немка? — спросила она.
— Да, знаю. Натан рассказал мне. Вы из Дрездена...
— Что случилось с вашим мужем?
— Немцы убили. Моего отца тоже. В Майданеке...
Анна встала. Медленно подошла к смотрительнице.
— Понимаете, я очень зависима от никотина и очень нервничаю сейчас. В этом зале никого, кроме нас, нет. Позвольте мне закурить. Я буду стряхивать пепел в сумочку. Только одну сигарету. Пожалуйста!
— Ни в коем случае. Здесь находятся произведения искусства! — возмутилась смотрительница.
Анна вернулась на скамейку. Села рядом с Зофьей.
— Я не хотела вас обидеть, — тихо сказала та. — Вы спросили...