Каким-то чудом Альбац разрешили пройти к Наташе ненадолго через «зеленый коридор». Через лабиринт матовых стекол, мимо машины, которая видит чемоданы насквозь. Альбац шла передать круассаны. Ее трясло. Она говорила Наташе, чтобы Наташа не волновалась. Что пройдет всего несколько дней и недоразумение разрешится. Но ее трясло.

Илье тоже разрешили пройти к Наташе через «зеленый коридор». Принести ее чемодан и билет авиакомпании «Air Moldova». Они прощались, стоя по разные стороны символической красной линии, обозначавшей российскую границу. Рядом с ними стоял пограничный офицер. Наташа просила офицера уйти ненадолго, оставить их вдвоем, но он не ушел.

Наташа вдруг вспомнила, что в ее чемодане лежат купленные в Израиле подарки для Илюшиной мамы, а в Илюшином чемодане лежат подарки для ее мамы. Раскрыла чемоданы и начала перекладывать подарки. Соль с Мертвого моря, кусок белого известняка, из которого выстроен Иерусалим, кипарисовый крестик, блузочки, сарафанчики… И еще выяснилось, что многие женские и мужские вещи перепутаны, лежат в чемоданах и обнимаются. И Наташа стала перекладывать вещи, разлучая их. И тут офицер сказал:

– Ну, все! Пойдемте.

Молодые люди поцеловались через красную линию. Илья сказал:

– Не бойся, мы тебя вытащим.

Наташа взяла чемодан и зашагала вслед за офицером. То, что она чувствовала – это была своего рода эйфория. Как раненый человек несколько минут еще думает, будто может идти. Она шла и думала, что назавтра начнется ради нее скандал в средствах массовой информации. Она думала, что подключатся адвокаты. Что ее друзья правозащитники… Потом она оглянулась. Илья стоял на красной линии и смотрел на нее. И тут ей к горлу впервые подкатили слезы – горькие, детские, бессильные.

Офицер привел ее в крохотную комнатку. Два метра на три. В комнатке была розетка, лавка, составленная из четырех пластмассовых стульев, и ни одного окна.

– Меня депортируют? – собралась с мыслями Наташа. – Депортация возможна только по решению суда.

– Вас не депортируют, – парировал офицер. – Вам запрещен въезд.

– Тогда почему я должна находиться в камере для депортированных? Почему я не могу посидеть в зале ожидания, в баре?

– Заходите!

Офицер мягко подтолкнул Наташу в эту камеру без окон и закрыл за Наташей дверь.

Мысли изгнанника

Наташа сидела в этой крохотной камере, и разные мысли прыгали у нее в голове. Когда это началось? Почему? Когда? В школе? Как это получилось, что еще в школе она была неизменной заводилой всех ребяческих бунтов и революций? Почему? Она не должна была. Она должна была быть тихой и благодарной. Девочка из маленького города Хынчешты, из такой провинциальной дыры, где нет ни малейшего шанса не то что на хорошее образование и карьеру, а даже и на приличное замужество. Потому что все мужчины, которые чего-то стоят, заведомо уехали из Молдавии на заработки в Москву. Девочка из полунищей семьи, где целую неделю на ужин может быть только пустая фасоль или пустые макароны. Где в качестве роскоши покупают только цветы и газеты. Потому что цветы прекрасны, девочка, а в газетах пишут про большой и сверкающий мир, в который ты никогда не попадешь, бедная девочка.

Все, что могла сделать для Наташи мама, так это переехать в Кишинев и отдать дочку в русскую школу: может быть, когда-нибудь, как-нибудь… Но школа была плохонькая. С этаким образованием нечего было и мечтать о поступлении в университет. И тут Наташе повезло: в их плохонькую школу пришла подрабатывать учительница физики из самого лучшего в Кишиневе частного лицея «Гаудеамус». Эта учительница решила почему-то, что Наташа – математический гений, и уговорила директора лицея, где обучение стоило невероятные для Молдавии сто долларов в месяц, взять девочку бесплатно.

Наташа должна была быть тихой и благодарной. Но однажды эта самая учительница запретила закрыть окно во время урока, а под окном сидела Наташина не подруга даже, а просто одноклассница Люда. Люда была простужена в тот день. Ей было холодно сидеть под открытым окном. Ее знобило. А Наташе вдруг показалось, будто нет ничего на свете важнее этого окна и этой простуженной Люды, и она крикнула учительнице: «Так же нельзя!» И дети ведь всегда кричат вместе: они кричали, что надо закрыть окно, а учительница поставила им всем двойки. Дети взбунтовались, ушли с урока, нажаловались директору. А на следующий день учительница подготовила от имени детей письмо, в котором говорилось, будто не было никакого окна и никаких несправедливых двоек, а просто они дурные дети. И на уроке учительница потребовала, чтобы дети это письмо подписали. И первой она обратилась к Наташе Морарь, своей любимице, своей протеже, которая должна была быть тихой и благодарной.

– Ну, Наташа, подписывай.

Наташа встала, потому что школьный этикет предполагал вставать, когда к тебе обращается учитель. Подошла к учительскому столу, раз уж встала. Посмотрела на лживое письмо на столе и сказала:

– Нет, я не подпишу.

И направилась к выходу. Это ее «нет» означало потерю покровительницы и отчисление из лицея «Гаудеамус». «Нет» означало, что ради простуженной одноклассницы Люды Наташа упустила свой единственный шанс. Девочка подошла к двери, распахнула дверь и шагнула вон из класса, как святой Симеон – в глухонемые объятия смерти. Но если у святого Симеона за спиной гулюкал Младенец, то у Наташи за спиной был грохот отодвигаемых стульев, ропот и топот ног. Весь класс выходил за ней следом. И даже не оглядываясь, Наташа поняла, как это, как это бывает, когда тебя поддерживают люди, когда люди, черт их возьми, идут за тобой. И никто не отчислил ее из лицея «Гаудеамус». И в одиннадцатом классе, увлекшись против ожиданий не математикой, не физикой, а социологией, Наташа написала научную работу про возможности скрытого психологического влияния на молодежь, и директор лицея с гордостью послал эту Наташину работу на конкурс ученических научных работ в Москву.

Трик-трак! Дверь в камеру для депортированных открылась. Давешний офицер ввел бессловесного и испуганного таджика. Таджик присел на краешек лавки, а офицер вышел и снова запер дверь.

– Здравствуйте, – улыбнулась Наташа. – Вас тоже депортировали?

Таджик не отвечал. Он, кажется, не знал по-русски или взял себе за правило никогда ничего не говорить в этой чужой стране, а просто беспрекословно подчиняться. Он был тщедушный человек в разодранной одежде. Его, кажется, избили, прежде чем депортировать. И он все равно молчал. «Может быть, – подумала Наташа, – и мне надо было взять себе за правило всегда молчать? Может быть, надо было молчать с того самого дня, как я приехала в Москву?»

Она приехала в Москву на конкурс ученических работ, когда ей было семнадцать. Она даже получила какой-то приз на этом конкурсе. Но дело не в этом. Москва была первый большой город, который Наташа увидела в жизни. Разноцветные огни, разноцветные люди, большой и сверкающий мир, про который раньше Наташа только мечтала, что увидит его хоть одним глазком. Она ходила в музеи, посетители которых сплошь казались ей умными. Она ходила в театры один другого лучше. Она не заходила в дорогие магазины на улицах, но покупатели дорогих магазинов казались ей невероятно красивыми.