Но чем они могли отдариться? Возможно, древней мудростью, звучавшей в словах Констанции?
Она говорила, не прибегая к помощи экранов. Архаичный способ передачи сведений, но самый ясный и понятный – во всяком случае, как представлялось Дарту. Он глядел на нее, не отрывая глаз, не в силах вспомнить до конца минувшее и опасаясь позабыть его совсем. Это было каким-то наваждением, необъяснимым волшебством; речь ее звучала музыкой, жест руки, изгиб бедра под тонким платьем чаровали, взмах ресниц дарил надежду. Не только надежду; мнилось, что в каждом этом взмахе, в движении бровей и губ скрываются тайны, предназначенные лишь ему одному, и он с нетерпеливой дрожью ловил ее слова как посланное небом откровение.
Средь прочих тайн секрет избранной ею внешности казался особенно волнующим. Он знал, что обличье Джаннаха – напоминание о власти его земного двойника; эта власть, которой подчинялся Дарт и прежде, и теперь, была неоспоримой и принималась им как должное. Власть означала дистанцию между высшим и низшим, границу, которую нельзя переступить в общении с великим человеком, что и подчеркивали облик, пронзительный взор, багряные одежды и аметистовый перстень на пальце, символ могущества.
Но облик Констанции был совсем иным, напоминавшим не о власти, а о радостях любви. Из всех персон и лиц, которые сохранила память Дарта, из всех его похищенных воспоминаний, она избрала именно это лицо – женщину, которую он встретил в первой жизни, которую любил и потерял. А были ведь и другие, не менее важные, чем личность в багряном… Были! Принцессы, герцогини, королевы…
Случайность? Попытка обезоружить его, расположить к себе, сделать податливей и мягче, внушить приятные иллюзии? Или в ее выборе таилось нечто большее? Намек на то, что между ними нет границ, что странная природа метаморфов способна возвратить былое – даже погибшую любовь? А если так, то не было ли это обещанием?..
Негромкий голос, мелодия слов и шелеста травы, дремлющая на экранах степь… Вполне подходящий к периоду сладкого сна пейзаж. Она рассказывала об эпохе Жатвы, тянувшейся десять тысячелетий, о временах, когда иссякли энергия, и любопытство, и творческий порыв, но сохранилось желание жить. Закат цивилизации Анхаба свершался с неторопливой торжественностью; долгая жизнь стала сокровищем, которым более не рисковали – ни на собственной планете, ни в дальних странствиях. Анхаб был преобразован в последний раз и превратился в среду неизменную и безопасную, словно колыбель младенца; горы сменились холмами, пропасти – оврагами, леса и джунгли – всепланетным парком, бурные реки – озерами и ручьями, а над этим миром спокойствия и тишины повисли зеркала энергетических накопителей, перегонявших влагу в атмосфере, гасивших ураганы и посылавших дождь. Уютный мир, достойный золотого века, но в нем все меньше становилось тех, кто продолжал себя в потомстве или стремился к определенной цели – что-то создать, найти, увидеть новое и насладиться переменой. Впрочем, все уже было создано: хрустальные замки парили в небе, накопители, то поглощая, то отдавая энергию, поддерживали их и управляли погодой, иразы трудились не покладая рук, делали новых иразов и мириады полезных вещей, баржи, летавшие в пояс астероидов, возвращались груженные сырьем, металлами и минералами. Потребность в них была незначительной, ибо в период Жатвы Анхаб населяли не миллиарды, а миллионы – примерно столько, сколько пальцев на руке.
То был еще не конец, но преддверие конца, еще не упадок, но стагнация. Численность анхабов уменьшалась, а вместе с этим таяли творческий потенциал и интерес к жизни; кончалась осень и наступала неизбежная зима. Закономерный процесс, которому подчиняется все живое – растение, человек, цивилизация… В этом коротком списке цивилизация являлась самой уязвимой, поскольку смысл ее – не в сумме знаний, не в достижениях культуры, а в целях, объединяющих людей. Цель – глобальная цель – это стержень цивилизации, который меняется с ее развитием: вначале – пища и кров, затем – борьба с насилием, уничтожение войн, объединение во всепланетном масштабе и, наконец, безопасность. Все эти цели подстегивают прогресс, а он порождает иллюзию вечного подъема или хотя бы непрерывного движения – пусть не в гору, так по равнине. Но это – сладкий самообман; когда решена последняя задача, когда исчерпаны все цели, смерть становится реальностью, ибо ее не заслоняют технологические миражи. Последняя цель – всеобщее счастье, трактуемое как равенство, благосостояние, справедливость, и с ее достижением наступают конец науки, гибель искусства, закат цивилизации.
Констанция смолкла, и Дарт, машинально перекрестившись, пробормотал:
– Нет бога без дьявола, и тот, кто отринет зло и сотворит Эдем, в нем и погибнет…
– Погибнет ли? – эхом откликнулась Констанция. – В мире видимом, слышимом, осязаемом – возможно… в том мире, который мы, доверяясь своим приборам, привыкли считать единственной реальностью. Но привычки меняются со временем.
– И что это значит? – Брови Дарта приподнялись. – Я не ослышался, сударыня? Иная реальность, сиречь – потусторонний мир… когда-то я слышал о нем и верил, что он существует… Но, как ты справедливо заметила, привычки меняются со временем. Особенно у тех, кто вдруг воскрес и не нашел ни рая, ни преисподней.
Констанция с задумчивым видом смотрела на него. Молчание затягивалось, и Дарт, расправив плечи и положив на эфес ладонь, сказал:
– Я был мертв, моя прекрасная госпожа. Я был генералом и пал на поле брани во время осады одной из крепостей… Не помню, как и где я умер, но Джаннах утверждает, что в грудь мне попало ядро, переломало ребра, а все, что за ними, превратилось в кровавую кашу… Я был мертвее мертвого, мон шер ами! И, на правах вернувшегося с того света, говорю: там нет ничего, кроме забвения и пустоты… И потому я верю лишь в реальность.
Ее головка качнулась в знак несогласия.
– Мы не обсуждаем веру, мой храбрый генерал. Вера, в отличие от знания, слепа и глуха и не приемлет доказательств; либо она есть, либо ее нет. Вера – опора слабых, а ты – сильный человек… Поэтому не говори «я верю», когда нужны другие слова. Скажем, такие: я знаю, предполагаю, догадываюсь… Мы строим гипотезы на основании фактов, и вот тебе один из них: никто из вернувшихся не помнит тот мир забвения и пустоты. – Она снова покачала головой, отбросила со лба темно-каштановый локон. – А ведь вернулись многие! Точнее, их вернули… Мы знаем, что смерть не мгновенна, что это долгий процесс, который тормозится гипотермией в криогенных камерах; мы знаем это и умеем возвращать погибших к новой жизни. Ты, так же как другие, испытал искусство наших реаниматоров. И что же? Те, кого удалось оживить, толкуют про полет в светящемся туннеле и о сиянии в конце него… Реакция коры мозга, когда нарушается кровоснабжение, – вот что такое свет и чувство испытанного полета! Фантом, рожденный в зрительных центрах…
Хмыкнув, Дарт почесал горбинку длинного носа.
– Я не помню и этого. Может, меня и несло куда-то, но не в тоннеле, а на пушечном ядре… и было страшно больно… Прости, я оказался не слишком наблюдательным покойником.
Констанция улыбнулась, и он залюбовался ямочками на ее щеках.