— По велению государя и приговору бояр, велено им быть на царском дворе!
В спор вступали матери и как могли выторговывали девичью невинность:
— Малые они еще, чтобы к государю в услужение идти. Я только вчера доченьку от сиськи оторвала, а ты к царю ее кличешь, бесстыдник! — И уже с надеждой: — Может, вместо доченьки я пойду?
Опришники хохотали от души. Щипали сытые бока боярынь и с сожалением разводили руками:
— Мы бы тебя взяли, хозяюшка, чем дряхлее плоть, тем горячее любовь! Да наш государь Иван Васильевич мало что в этом понимает, велел скликать девиц румяных да молодых. А у тебя щеки что тыква прелая!
К полудню на царский двор опришники согнали сотню самых красивых девиц Москвы.
Родителей за ограду не пускали, и через щели в саженном заборе они могли наблюдать за тем, как переминается с ноги на ногу замерзшее дитя, дожидаясь соизволения государя.
Стылым оказался первый день Великого поста.
Иван Васильевич не спешил, казалось, он задумал заморозить девиц. Государь уже собрал их в один большой и красивый букет, и осталось только подержать его на морозе, чтобы надолго лишить Стольную красы.
Иван вышел на крыльцо. Огляделся.
Великолепен был царь в праздном наряде: шуба волчья, шапка горлатная, на ногах сапоги в красных узорах, в руках посох золотой. Задумался государь: это зимой без красавиц прожить можно, когда холод замораживает не только землю, но и чувства. Но как без девиц быть весной, когда даже талые ручьи наполнены любовью и желанием?
Девки смотрели на Ивана испуганно и походили на ягнят, взирающих волка. Откроет сейчас государь рот и начнет заглатывать их одну за другой.
— Живите себе, бабоньки! — неожиданно разрешил Иван Васильевич. — Не хочу себя радости такой лишать. Только просьба у меня к вам одна имеется.
— Какая же, государь? — выкрикнула одна из девиц, по всему видать, самая отчаянная.
— Спляшите для меня.
— Как же не сплясать, Иван Васильевич, еще как спляшем! А заодно на морозе разогреемся.
— Вот и славненько, давно я девичью пляску не зрел. Только не шибко ли вы тепло одеты для веселого гуляния? Снимайте с себя шубейки.
Девки оценили шутку государя задорным смехом. Мороз в этот день был особенно крепок и стаей сердитых псов покусывал за икры, если бы не полсотни стрельцов с пищалями, разбежались бы уже давно по теплым избам.
— Вижу, что весело вам, государыни, — сверкнул белыми зубами Иван, — только самое шуточное еще впереди! А ну, стрельцы, пособите девицам раздеться, а то длинные телогреи пляскам помешать могут.
Стрельцы, громко хохоча, принялись стаскивать с девиц шубы, срывать платья, и скоро боярышни предстали перед царем в одном исподнем.
Государь продолжал безмятежно:
— Пляски ваши должны быть жаркими, а потому в исподнем вы только запаритесь. Снимайте свои сорочки, девицы-красавицы! Или опять моим стрельцам вам помочь?
Закоченевшими руками боярышни стягивали с себя исподнее и, уже не опасаясь наготы, предстали перед царем, как после рождения.
— Пляшите, девицы! Пляшите! — хлопал государь в ладоши. — Или хотите, чтобы мои караульщики вам кнутами помогли?
Девицы, спасаясь от холода, стали пританцовывать, постукивали себя по бокам, а большая их часть, уже не ожидая спасения, нашептывала молитву.
Нежданно ступила весна на государев двор, того и гляди растопят босые ноги стоптанный снег. Талым ручьем с лиц боярышень сошла гордыня, оставив в глазах только холод. Неужно это те самые злыдни, что хулу про своего господина на базарах разносили? Вот и взрастили опалу. Зима — самое время, чтобы собирать худой урожай.
Государь Иван Васильевич сполна насладился томлением девиц, а потом посочувствовал:
— Что, девоньки? Не пляшется вам без сопелок? Мы сейчас к вам музыкантов покличем, пускай они вам услужат. Эй, Григорий Лукьянович, пускай скоморохи в сопелки подудят. Хочу, чтобы девицам смешно стало.
На зов государя на крыльцо валом высыпали скоморохи, и первым среди них был Черный Павел с бубном в руках. Следом, кривляясь, прыгали дурки-шутихи и карлицы; щипая струны, важно ступали гусельники и скрипотчики.
Государь спустился с крыльца. Оглядел перепуганных девиц. Минуло немало времени, когда царь выбирал супругу, подглядывая за ее переодеванием через дыру в стене. Сейчас же лишь по одному царскому слову боярышни поскидали с себя платья на лютом морозе, не замечая похотливых взглядов молодых стрельцов и не слыша грубоватых замечаний челяди.
— А теперь, девки, с плясками по улице пойдем, давайте московский народ порадуем, а вы, скоморохи, подыграйте девонькам. А боярышням честь великая, сам государь им в ладоши хлопать станет!
Ворота отворились, и девицы, подгоняемые потешной братией, ступили в сугробы.
— Пляшите, девоньки! Пляшите, милые! — не унимался государь.
Увиденное обернулось для Ивана хмельным напитком, и закружилась головушка у царя-батюшки.
Девицы, не выбирая дороги, топали по глубокому снегу, вызывая у москвичей горечь и смех. Дивное это зрелище — голые девки посреди Москвы.
Скоморохи дудели, сопели, дергали струны, и весь город понял, что не зря потешники пьют дармовой государев квас. Если и было кому-то не до веселья, так это девицам, которые прыгали так, как будто плясали на раскаленной сковороде.
Митрополит Кирилл возник из ниоткуда, словно разверзлись сугробы и выпустили из горячих недр крепкую и сутулую фигуру святителя. В черной сутане, на скомканном снежном покрывале он походил на восставшую государеву совесть. Немой укор был так горяч, что способен был растопить до первой травы снежные завалы.
И монах, уперев посох в грудь государя, спросил:
— Балуешь, Иван? — Устремила совесть свой взор в самое нутро царя. Вздрогнул Иван, как будто и впрямь опалился от огня. — Охо-хо, душу свою для благодати божьей не бережешь, а тем самым от царства небесного отказываешься… и земного суда для тебя не сыскать! Думаешь, выше всех смертных поднялся? Ан нет! Господь с тебя и за девичий позор спросит строго!
Совесть, выглядевшая поначалу только расплывчатым темным пятном на снегу, все более воплощалась, увеличивалась в размерах и через мгновение стала такой огромной, что была выше набатной башни.
А Кирилл продолжал с высоты митрополичьего величия:
— Душу свою ты бесу продал, Ивашка, а вместо сердца у тебя гноище зловонное, — голос его звучал торжественно, подобно колокольному звону. — Опаскудел ты, Иван Васильевич, а в скотстве своем превзошел даже язычников!
Отвык государь от оплеух, многие годы он жил так, как будто был одинешенек. Иван давно уже не встречал поднятых глаз, а громкий разговор воспринимал едва ли не за дерзость. И вот сейчас монах говорил так, как будто видел перед собой не самодержца, при упоминании о котором вздрагивала половина королей Европы, а послушника, заглядывающего девицам под сарафан.