Следующей была Калиса.

— Постой! — заорал Циклоп Гордей, разглядев на женщине знакомое платье.

— Родственница… али как? — разглядывал одноглазое лицо незнакомца отрок. И, не услышав ответа, продолжил: — Разные люди сюда приходят, бывает, близких узнают. Вон там их хоронят… на бугре, — махнул в сторону небольшой сопушки малец, где и вправду уже торчало полсотни свежеструганых крестов.

Вода еще не успела тронуть красивого лица Калисы, пожалело ее и полымя. Лик был белым и чистым, как плавленый воск.

Вытащили девицу разбойники на берег, поправили бережно на ней сорочку, через которую застенчиво проглядывала прекрасная грудь; помолились малость и закопали здесь же на берегу в глубокой яме.

— Гордей Яковлевич, ты, видно, того не знаешь, а я ведь Калису любил. Яшку Хромого едва из-за нее не порешил и к тебе переметнулся, когда проведал, что ты ее своей лаской обогрел. Рядом с Калисой быть хотелось…

— Знал я об этом… Разве могли мы знать, что нам двоим около ее могилы стоять придется?

— Хоть и грешная была девка, а красивая! Такая баба и на царицыных смотринах могла быть, только государь туда черных людей не берет.

— Тяжело нам будет без нее, Григорий. Столько души у меня покойница отобрала, что как будто и своей уже не осталось.

— Другой такой не сыскать, — соглашался Гриша. — Я как впервые ее увидел, так подумал о том, что сам ангел на землю слетел. Более привлекательной девицы, чем Калиса, не встретить.

Гордей не смотрел на Григория, и без того было тяжко. Детина стоял у могилы огромным, беспомощным. Эдакая глыбина, выброшенная судьбой на кладбищенскую дорогу.

Малец, позабыв про отдых, по-прежнему проталкивал мертвецов в воду. Они цеплялись за корневища, удерживались камнями, но, все же повинуясь стихии, послушно следовали за течением.

От могилы отошли не сговариваясь: совсем невыносимой казалась свежесть земли и белизна только что выструганного креста.

От Кремлевского бугра по-прежнему шел густой и едкий дым, который желтым удушливым смрадом застилал низину и, подобно тяжелым клочковатым облакам, неуверенно отползал, сносимый ветром. Крепко дым держался только в оврагах и расщелинах, заполняя собой каждую трещинку, всякую выемку; камни, которых в оврагах было огромное число, выглядывали из тумана диковинными утесами.

Некуда идти. Совсем.

Вместо городской башни чернел сгоревший остов, погорели и все богадельни, где обыкновенно находили себе приют юродивые и нищие.

Покудова все выстроится сызнова, не один месяц минует.

Гордея Циклопа узнавали. Кланялись. Не прятался тать более: шел своей дорогой, только иной раз приподнимал руку навстречу, не то для того, чтобы отдать благословение, не то затем, чтобы поприветствовать того, кто по-прежнему видел в нем великого разбойника.

И ранее Москва горела, но чтобы дотла, как сейчас, — этого не было.

Былое воинство Гордея Циклопа, лишенное крова, разбрелось кто куда, заполняя собой все дороги. Тем не менее царство, выстроенное Гордеем Яковлевичем, не разрушилось. Более всего оно напоминало здание, которое только сильно накренилось, и не хватало единственного усилия, чтобы опрокинуть его совсем. Укрепить бы фундамент, заменить рассыпавшийся кирпич, надстроить рухнувшие этажи — и живи в нем по-прежнему.

Но Циклоп Гордей решил поступить по-иному.

— Был я грешником, а теперь святости хочу набраться. Покаяться мне нужно, а лучшего исповедника, чем государь Иван Васильевич, и не сыскать.

— Что же ты такое удумал, Гордей Яковлевич! — перепугался Гришка. — В темнице закроет.

— Закроет, — спокойно согласился Гордей, — только не могу я так более, душа ноет. И в темнице люди живут, авось и в колодниках не пропаду.

— Позволь и мне с тобой, Гордей Яковлевич, — пробасил верный слуга.

— Не стоит тебе идти со мной, Григорий, я себе дорогу выбрал. Теперь твоя очередь путь-дорожку искать. Вот что я тебе скажу, будь вместо меня бродягам и нищим отцом-батюшкой. Пропадут без нас юродивые, только мы им защита.

— Хорошо, господин, — согласился Григорий, понимая, что не в силах отказаться от этого наследства.

— Если помощь мне когда понадобится, Григорий, не откажешь?

— Помилуй, господи, да разве я посмел бы, Гордей Яковлевич!

— Ну тогда прощай!.. Думаю, еще свидимся, — обнял своего преемника Гордей. Будто это не крепкие ладони татя, а тяжесть того хлопотного хозяйства, которое Григорию досталось на прощание. — И вот еще что… Иди в Ростов Великий, пережди смуту, а там вернешься. Вот на тебе монету. Покажешь ее купцу Матвею Невзорову, должник он мой, все, что угодно, для тебя сделает. Как ты думаешь, Гриша, близок ли путь от грешника до святого? — обернулся на прощание Гордей Циклоп.

— Все дороги идут через храм, Гордей Яковлевич, — снял шапку тать.

Глава 7

До Александровской слободы Гордей решил добираться пешим. Привычное это дело — шагать по дорогам. Раньше, бывало, версты ногами одолевал так споро, что только держись, такого ходока, как он, по всем уездам не сыскать. Однако сейчас Гордей Яковлевич чувствовал, что он совсем не тот, каким бывал в молодости. Сила в нем оставалась как и прежде, и в кулачных поединках он по-прежнему искусный боец, вот только ноги стали тяжелыми, словно земля крепко держала за грехи, и оттого каждый шаг давался почти с трудом.

Того и гляди опрокинет землица да укроет ласково.

Бродяги узнавали Гордея и склоняли перед ним голову до самой земли. А когда он проходил мимо, им оставалось только недоумевать, какая это лихая воля погнала царя воров в дальнюю дорогу.

Общения Гордей не искал, даже здесь, в массе народу, ступавшего по дорогам и малым тропам, он был одинешенек. Величественный, недосягаемый. Таким, как он, может быть только гора, стоящая посреди ровного поля с отвесными склонами. Полезешь на такую и обязательно расшибешься.

Бродяги тоже ни о чем не спрашивали — отломят краюху и подадут ломоть Гордею Яковлевичу с поклоном.

— Благодарствую, — смиренно ответит тать, а нищие поспешно отходят в сторону, все еще не веря в перерождение знаменитого татя.

Монастырь напоминал крепость — на башнях стояли наряды, а караульщики, закинув пищали на плечи, неторопливо шествовали вдоль крепостных стен. У моста через ров Гордея Циклопа остановили. Горластый отрок в черном платье прикрикнул на остановившегося монаха:

— Ну, чего встал?! Ступай своей дорогой, если не хочешь взашей получить, здесь государь-батюшка обосновался.

Гордей Циклоп поднял голову, показывая отроку лицо. Разбойник знал свою силу — не всякий человек способен выдержать обезображенное лико. А в такое, как у него, вообще грех смотреть — вместо глаза огромная рытвина. Лицо у бродячего монаха серое, словно земля, а к пустой впадине прилип маленький желтоватой лист. И сам монах был неопрятен и черен, как будто выбрался из земного чрева, а потому единственный глаз имел такую сатанинскую силу, которой невозможно было противиться.