— Говори, государь, мы слушаем тебя, — поразил тишину старческой хрипотцой владыка Панкрат.
Сейчас митрополичий стол был пуст, и ростовского владыку русские иерархи почитали за главу церкви.
— Знаете вы, блаженнейшие отцы, о том, что не изведал я семейного счастья, с малолетства осиротел, был часто бит боярами и ходил босым. А Анастасию Романовну, с которой я прожил тринадцать добрых лет, извели лихие люди отравами и злыми наветами. Ушла моя суженая, а взамен оставила мне печаль горькую… Совокупился я вторым браком с пятигорской княжной из черкес. С Марией Темрюковной я прожил восемь лет, но и она, сердешная, чародейством и вражьим коварством была погублена! Выждав отмеренный богом срок, пожелал я жениться в третий раз, но не только для услады телесной, а еще и затем, чтобы дети мои не ведали сиротства великого, какое я познал с малолетства. Участие бабье им нужно и слово доброе. А без того погибель! — искренне сокрушался государь. — И земля камнем становится, если не орошать ее. Душа твердыней делается от дурного слова, только божий наказ и будет для нее спасением. Без супружницы жить еще больший грех, в соблазн великий впасть можно, блаженнейшие отцы. Вот потому присмотрел я Марфу Собакину в невесты! Но недруги, из ближних людей, обозлились на царицу и враждовать с ней надумали. Отравили ее, горемышную, когда она еще в невестах ходила. Все думал, поправится девица, уж шибко она мне по сердцу пришлась. Положился я на упование и божье милосердие и замуж ее взял. Две недели пометалась в бреду, сердешная, так и померла до разрешения девства. И это, иноки, вы называете третьим браком?!
— Не распаляйся, государь, — остудил самодержца строгим взглядом ростовский владыка, — не для того мы собрались в твоей избе, чтобы ругань выслушивать. Мы ведь и уйти можем… Ежели желаешь нам чего поведать, так глаголь все без утайки.
— Правду скажу вам, блаженнейшие, после кончины Марфы едва я рассудка не лишился. В монахи хотел податься, да ближние люди отговорили, сказали, на кого я детей неразумных оставлю и каково царству православному без царя быть! Вот потому надумал я взять в жены четвертую жену… Анну Даниловну! И видит господь, хочу с ней прожить в согласии до конца дней моих! А теперь, святейшие, жду вашего приговора!
В весенний день вечереется споро. Едва склонилось солнышко к закату, и темень во двор приходит такая кромешная, что не разглядеть и собственного носа. И караульщики, памятуя об указе государя освещать темные улицы, палили во многих местах выложенные поленья и жгли фонари.
Светлым-светло было и во дворе государя.
При огне караульщикам служилось веселее, они легко и беззлобно поругивали друг друга, обматерили, как бы невзначай, стрелецкого тысяцкого, неказистого и задиристого Степана Батурлина, и, позабыв о том, что в Грановитой палате собралось святое собрание, затянули хором такую попевку, от слов которой щеки девиц загорались стыдом.
Святейшие отцы молчали, могло показаться, что они с интересом вслушиваются в похабное содержание и через небольшое оконце пытаются разглядеть удалого запевалу, но вот поднялся ростовский владыка, и, будто через стены узрев его величие, неожиданно умолк нестройный хор голосов, а с Кормового двора, словно спьяну, проорал петух.
— Вот что я тебе скажу, Иван Васильевич, непростое дело ты на нас взваливаешь. Не бывало такого на Руси, чтобы государи православные по четыре раза в брак вступали! От бога каждому дана супружница, только ему одному и решать, быть другому браку… или нет. Если всякий православный супружескую честь соблюдать не будет, так это такой блуд по государству пойдет, что вера наша древняя и великая в пыль обратится! Подумать нам надобно, государь. А теперь отпусти нас с братией, завтра мы тебе свой приговор скажем.
Владыки неторопливо ушли, оставив после себя следы от намокнувшей обуви и спахнутый на пол снег, а еще небрежно сдвинутые к стене скамьи. Убогими выглядели сени без нарядного епископского облачения, будто церковь, лишенная иконостаса.
— Суровы старцы, государь, как бы худого против тебя не замыслили, — высказал свое опасение Малюта Скуратов.
— Не посмеют! — отвечал государь. — А теперь распорядись, Григорий Лукьянович, винца мне принести. Эта беседа с иерархами все нутро мне иссушила.
Эту ночь государь решил очиститься, а потому повелел верховным боярышням отвести Анну в царицыны покои. В постелю Иван Васильевич лег один и, открыв глаза, долго смотрел в темно-зеленый, схожий с небом, балдахин.
Час назад вернулся с митрополичьих палат Малюта и передал государю, что иерархи заседают уже третий час, однако конца их сидению не видать. Перебивая друг друга, желают наложить на государя епитимью, а ростовский владыка и вовсе хочет предать анафеме, и только немногие из архиереев махнули рукой, отдавая судьбу государя божьему суду.
Свисающий полог показался государю стеной, вот обрушится сейчас зеленое покрывало и придавит государя, будто каменной плитой.
— Малюта!.. Гришка! — проорал в темноту Иван Васильевич. — Где ты там?!
— Здесь я, государь! — перед самодержцем предстал перепуганный Григорий Бельский.
— Балдахин убери, спать не могу! Того и гляди на меня свалится.
— Государь, ведь не камень же это, а полотно, — попытался Григорий успокоить царя.
— Сказано тебе, холоп, сверни балдахин! Ишь ты, чего удумал… препираться.
Иван Васильевич успокоился только тогда, когда балдахин был укрощен и, заняв дальний угол комнаты, красивым роскошным зверем взирал на самодержца.
Помаялся малость государь, потомился, а потом уснул младенцем.
Государь не пробудился до самого обеда. Дежурный боярин слышал, что во сне Иван Васильевич призывал к себе матушку, кричал о спасении и выглядел таким же беззащитным, каковым помнили великого московского князя в далеком детстве старейшие слуги.
Пробудился государь от церковного звона, который звал иерархов в соборную церковь Успения. Именно здесь они собирались прочитать самодержцу свой приговор.
Отряхнул Иван Васильевич с себя дрему, точно так, как это делает псина, вылезшая из воды; потянулся всем телом, пытаясь пальцами дотянуться до сводов, а потом прокричал:
— Боярин! Кафтан неси нарядный! Иерархи меня дожидаются.
— Иду, батюшка, несу! — выбежал Михаил Морозов.
— Да не зеленого цвета, балда! Красный подай, как-никак к владыкам иду.
Царь Иван одевался не торопясь. Долго размышлял, какие надеть сапоги, а потом выбрал татарские ичиги с тольпанами на голенище; подумав немного, надел два спасительных креста поверх кафтана и третий — чудотворный и оттого самый главный — спрятал под рубаху.
Гордыню Иван Васильевич решил приберечь до времени, а потому в собор Успения вошел покаянным — не жалея спины, поклонился на три стороны великому собранию и пошел к царскому месту.
Не чаяли святые владыки зреть государя повинным, а обнаженную царскую главу многие и вовсе никогда не зрели. А макушка государя напоминала адамов корень в осеннюю пору — отпали листья, и только желтеющая кожура бесстыже выставлена напоказ.