Разнеженное, усталое тело самодержца крепкие, ядреные девицы подхватывали под руки и выволакивали в прохладный предбанник, где Иван Васильевич, братину за братиной, выпивал квасок. Только после этого он оживал.

— А теперь, девоньки, порадуйте своего государя, как можете. Вижу, господь слепил вас так, как должно. Смотрю на вас и изъянов не вижу!

И, углядев наиболее сбитую боярышню, уводил с собой в самый пар баньки.

Царь Иван понимал толк в усладах, и вошедшие в парилку девицы могли видеть, что на лавке, разметав руки и ноги, лежала боярышня, и трудно было понять, где ее душа пребывала в это время — на небесах или в аду.

Государь отирал ладонью свисавшие с усов капли вина и указывал на следующую избранницу.

— Теперь ты ублажи своего государя. Руки у тебя крепкие… ноги тоже. Наедине мне спину потрешь. А вы, девоньки, здесь, в предбанничке, посидите, пока вас не покличу.

После долгого часа, который неизменно заканчивался оханьем и криками, Иван Васильевич в который раз требовал белого вина, а девки, словно поверженные воины, лежали в глубине баньки на лавках, без стыда подставляя вошедшим боярышням срамные места.

Царица Анна не судила государя и возвратившегося из баньки супруга спрашивала нестрого:

— Тепло ли было в мыленке?

— Жарко, государыня, — истомно потягивался Иван Васильевич, не скрывая счастливой улыбки. — Все косточки распарил. Девоньки у тебя крепенькие, спину мне маслами натирали. Эх, хорошо у тебя, Аннушка, так бы и жил здесь!

— Вот и живи, Иван Васильевич, — улыбалась царица, не желая замечать плутоватых глаз мужа.

Среди окруживших царицу боярышень государь уже успел приглядеть себе очередное развлечение и разглядывал красу с ног до головы.

— Как девицу твою зовут? — спрашивал государь у Анны, кивая в сторону понравившейся боярышни.

— Это Елизавета, государь, дочь окольничего Емели Плетнева.

— Красивая девка! Ночью меня бессонница мучает, пошлешь ее в мои покои, матушка, пускай мне сказки сказывает. Может, песни какие споет, под них я засыпаю споро.

— Как повелишь, государь.

— Жарко что-то нынче, — жаловался Иван Васильевич, распахивая ворот кафтана.

— Это после банного жару, — отвечала царица Анна.

— Вот-вот, — соглашался Иван Васильевич, — совсем тело мое сомлело, прохлады требует! Девоньки, пойдемте со мной, услужите государю. Да не все сразу! Куда же вы толпой-то… Ты пойдешь, ты вот… и ты еще. Опахала прихватите, ветром мое тело остужать будете. А то помру я от жары.

Заложил пятерню за пояс государь и пошел в Спальную избу.

Прошел еще один день.

Глава 5

У Данилы Колтовского было шесть сыновей. Росли они строптивыми, озорными, как свора беспризорных поросят; они день и ночь носились по отцовскому двору и шугали заточенными прутьями перепуганных насмерть гусей.

Большого проку Данила Колтовский от них не видал, а потому, когда созывали молодых недорослей, он с удовольствием снаряжал сыновей на государеву службу, справлял им по простенькой броне и одаривал каждого заезженной клячей, а еще, для пущей важности, отправлял с сыновьями по двое отроков.

Анна уродилась, когда ее не ждали: матушке пятый десяток повалил, а она забрюхатела. Поначалу дите хотели извести — перемотали чрево тугими полотнищами и двое дюжих отроков ухватили за самые концы, чтобы, по команде окольничего Данилы, сдавить тугой живот госпожи. Но в самый последний миг что-то екнуло внутри у Колтовского, и он спросил жену:

— Евдокия, а что, ежели девка уродится? От мальцов нам одни хлопоты, а вот девица была бы утешением в старости. Помнишь, я к тебе Сусанну приводил, знахарку? Так вот она сказывала, что, по всему видать, девка должна быть.

Отроки, намотав на кулаки полотнища, терпеливо дожидались конца разговора. Им не привыкать — не однажды они вытравливали плод, но в господский дом приглашены были впервые.

Здесь же стоял медный большой таз, куда будет выброшен скользкий безжизненный окровавленный плод.

Евдокия была бледна — дважды ей приходилось освобождаться от дитяти. Но то было в далекой молодости, до сватовства Данилы, и разбухшее до времени чрево легло бы позором не только на бедовую девичью голову, но и на батюшкин дом. Поглотала малость ворожейной травы девка, побродила в полночь босой по росе, как велела ведунья, и греховное дитя выскочило само.

Сейчас было иное: Евдокия уже в годах — боязно теперь рожать, не молодка ведь! Однако душить божью душу горше вдвойне.

Глянула Евдокия на молодцев, которые по приказу мужа могли переломить ее пополам, и оживилась:

— А ведь и вправду девка может получиться. А вдруг красавица будет.

— Вот что, Евдокия, рожай!

Распоясали отроки чрево госпожи и пошли восвояси.

Евдокия разродилась девицей в отмеченной срок, на день Анны, и, не мудрствуя особо, дочь назвала в честь великомученицы.

Появление дщери престарелые родители восприняли как божий дар, и всем своим существом Анна как будто доказывала это.

В отличие от сыновей, которые были непоседливы и строптивы, Анна росла на редкость послушной, и, глядя на светловолосую головку девочки, старый Данила удивлялся капризу природы — его сыновья были темноволосы, а Анна светлолица, цветом только что надоенного, не успевшего отстояться молока. О чем не мог заподозрить окольничий, так это о том, что престарелой хозяйке приглянулся молоденький конюх, который не смог устоять перед напором госпожи и сдался на прелом сене под храп и ржание лошадок.

Данила даже не подозревал, что нежность к дочери окажется куда сильнее прежней привязанности к младенцу-первенцу. Девица уродилась ласковой и была на редкость красивой. Созерцая почти иконописное творение, старый Колтовский неизменно плевал через плечо, опасаясь сглаза. Но Анна, словно бутон под теплой ласкающей дланью солнца, раскрывалась все более, а к пятнадцати годам расцвела так, что не находилось в Москве молодчика, который не оглянулся бы девице вслед.

И потянулись к дому Колтовских сваты.

Данила был горд, гостей привечал всегда лаской, но отказывал всем. Он видел для дочери куда более завидную судьбу, чем участь быть женой сына стряпчего. Хорошо бы породниться с боярскими родами, а еще лучше, если бы на дочь засмотрелся кто-нибудь из княжичей.

Будет тогда почет на старости лет!

Любимицу в строгости Данила не держал — и без того девка была примерная, а чтобы наказывать ее хворостиной, так это вообще тяжкий грех! Но без наказа за околицу девицу не отпускал — погрозит окольничий Анне перстом и изречет назидательно:

— Чтобы от девичьего хоровода не отбивалась! Парням только того и нужно, чтобы девичью твердь до свадьбы сокрушить, — и, мелко хихикнув, добавлял: — Сам таким был. Так что словесам их не верь! Держитесь с подружками гуртом и в чащу далеко не залезайте. Совратят, паскудники эдакие!