— Пойдем, матушка, спешить не будем, некуда теперь нам торопиться. Дальше этих стен все равно уже не уйти.
Покорно, словно овца, шествующая за пастырем, государыня-матушка пошла с мрачными сестрами.
Анну остановили у алтаря, здесь же, сжимая огромные ножницы в руках, дожидалась игуменья.
— Посадите царицу Анну в кресло. Пусть осмотрится сначала, первый и последний раз ей перед настоятельницей сидеть.
— Нет! Нет! Нет! — очнулась вдруг государыня. — Не желаю в монастырь. Я государыня русская! Я великая княгиня московская!
Кресло опрокинулось на каменный пол, умолкла служба, и суровый голос игуменьи напомнил, кто здесь хозяин.
— Ну, чего стоите, сестры? Держите Анну крепче, да сорвите с нее все лишнее. Гордыня в платье золотом упрятана, пусть останется, в чем на свет божий появилась.
Царицу разнагишали, усадили в кресло и плотно обступили со всех сторон, стараясь спрятать от мужского погляда.
— По доброй ли воле ты, раба божья Анна, принимаешь постриг? — спокойно вопрошала игуменья.
— Уйди от меня, старица! — едва шептала царица. — Грех ты на свою душу берешь.
Игуменья продолжала беспристрастно:
— …По доброй ли воле отрекаешься ты от мирской жизни? И готова ли ты променять мир, полный плотских утех и наслаждений, на мир скорби, где не существует ничего более, чем служение господу нашему?
— Тошно мне, старицы! Все уйдите, дышать хочу! — завопила государыня.
Расшиблась бы Анна об пол, не подхвати ее руки стоящих рядом стариц.
— Никак государыня чувств лишилась, — прошептала одна из монахинь.
— Это она от радости, — сказала настоятельница, — чего только в такую минуту не случается.
Запустила старуха цыплячью ладонь в густые пшеничные волосья царицы и разметала локоны.
— Дивной красоты волосья, — не смогли удержать восторга божьи сестры.
Игуменья хищными пальцами ласкала Анну, а потом, отобрав самый красивый локон, чиркнула его ножницами.
— Принимаем тебя в Тихвинскую обитель, дочь моя. Будь же отныне божьей невестой, — смилостивилась игуменья, — и нарекаем тебе иноческим именем Дарья. А теперь укройте старицу куколем, не век же ей сидеть голой перед алтарем. А вы чего, отроки, встали?! — обратилась владычица к опришникам, застывшим у дверей. — Берите инокиню Дарью под руки да ведите в подвал. Там она скорее в себя придет.
* * *
Под самое утро в ворота князя Воротынского раздался стук.
— Отворите! Это Федька Огонь, холоп государев. Да не мешкайте, беда на дворе!
Забрехала недовольно собака, разбуженная дерзким стуком, а потом, матерясь и чертыхаясь, к воротам подошел боярский караульничий и, обругав для порядка неожиданного гостя, смилостивился:
— Проходи… коли нужда имеется, только боярин спит еще.
Федька был государевым истопником и дежурил, как правило, в государевых палатах. Он был настолько искусен в своем ремесле, что дворцовая челядь дала ему прозвище Огонь. Порой казалось, что пламя водится у него между пальцев, и правда, стоило Федьке прикоснуться к выложенным поленницам, как они начинали полыхать с такой яростью, как будто в них вдувал жизнь сам дьявол.
Третий год Федька Огонь числился в государевых холопах, но даже Малюте было неведомо о том, что принадлежал отрок Михаилу Воротынскому всецело, пристав к нему так же крепко, как затертые порты к ляжкам.
Федька Огонь был отпрыском обмельчавшего, некогда сильного боярского рода Шадриных, чьи многочисленные потомки разбрелись по всей Руси в поисках лучшего куска хлеба. Сам родитель, перепившись на Святую Пасху, помер, продав незадолго до смерти в холопство боярину Воротынскому свое недозрелое чадо.
Так и оказался Федька Шадрин в доме князя Михаила Ивановича Воротынского.
Холопий срок вышел у отрока, когда ему минуло пятнадцать лет, но с крепким домом боярина Федька расставаться не спешил — князь относился к детине как к сыну, а когда тот подрос, обещал выдать за него замуж одну из своих младших дочерей. Во время смотра недорослей на способность к государевой службе Михаил Воротынский сумел определить детину в московский дворец.
— Ты вот что, Федька, — напоследок поучал опытный царедворец отрока, — государь он сам по себе, а мы, бояре, свое должны гнуть. Не привечает нас государь-батюшка, того и гляди все боярские рода с корнем повырывает. К своей руке поганых людей допускает, пришлых разных, а нас совсем от двора оттеснил. Ох, горько нам нынче, Феденька, вот потому мы должны знать, что царь помышляет, о чем говорит. Понимаешь?
— Понимаю, боярин.
— Вот ты, Федя, и будешь моими ушами! Относился я к тебе как к сыну, ничем не выделял среди чад своих кровных. Бывало ли такое, чтобы плетью наказывал?
— Не припомню, Михаил Иванович, — честно признался отрок. — Облагодетельствовал ты меня, как родного.
— Ну так вот… ежели услышишь против меня злой умысел, дашь знать тотчас. А по осени мы свадебку отпразднуем! Дочь за тебя свою младшенькую отдам. Знаю, что по сердцу она тебе пришлась, да и Дарьюшка, кровинушка моя, тоже в твою сторону поглядывает.
— Как скажешь, Михаил Иванович, глазами и ушами твоими буду. Ничто мимо меня не пройдет!
Нечасто Федор Огонь наведывался в хоромы боярина Воротынского во время государевой службы, но если случалось такое, то на то были особые причины. А чтобы ночью, покинув место караульничего у государевых палат… такое произошло впервые!
Разжигая печь в царских сенях, Федор услышал, как государь в Передних палатах поучал Малюту Скуратова:
— Езжай немедля к боярину Воротынскому и волоки его в Пытошную.
— Тотчас и поеду, — был ответ.
— И еще вот что, приволоки в темницу женушку его и дочерей. Без них Михаилу Ивановичу тоскливо будет.
Федор, оставив государеву службу, поспешил к дому Воротынского.
Отрока Михаил Иванович выслушал почти спокойно. Боярин принадлежал к той породе людей, которые не умели безропотно следовать судьбе и с каждой превратностью боролись так, как будто она была для них самой важной. Они не отступали даже тогда, когда перед ними вставала стена, а если разбивали лбы, так только о скальную поверхность.
Боярин медлил.
— Поторопился бы ты, князь! Через минуту Малюта здесь будет.
Наконец Воротынский обратил свой взор на Федора.
— Поздно бежать, — устало отмахнулся князь. — Из Москвы уже не выйти, караулят меня уже у всех ворот.
— Батюшка, не узнаю тебя! Ты ли это? — рухнул перед князем на колени Федька Огонь. — Бежать нужно! Если себя пожалеть не хочешь, так хоть дочек своих пожалей! Позору девиц предадут, а тебя перед всем честным миром скоморохом выставят!