Настоятель снял очки и принялся протирать их кружевным платком.
– Вы все еще думаете, что его отравили? Может, добряк Коппмейер и в самом деле просто съел что-нибудь не то. Или переел, все ведь знали, что он не гнушался мирских соблазнов. Ну а если это и вправду убийство… – Он все протирал очки, хотя стекла давно уже стали прозрачнее родниковой воды. – Вы вообще задавались вопросом, кому смерть Коппмейера принесла бы больше всех выгоды? Насколько я знаю, из родственников у него осталась одна только сестра. – Настоятель развернулся. – Хорошего дня и благослови вас Господь.
Симон с раскрытым ртом смотрел настоятелю вслед, в ушах эхом отдавались его последние слова. Бенедикта – отравительница? Он при всем желании не мог такого вообразить. Но больше он подумать ни о чем не успел, так как в этот момент подошла его очередь. Андреас Коппмейер лежал, сложив руки на груди и прижимая к себе распятие, на восковом лице застыло умиротворение. В тесном ящике он вдруг показался таким маленьким, каким при жизни его просто невозможно было представить. Несмотря на мороз, тело его, по мнению лекаря, стало уже немного одутловатым. Теперь, вероятно, самое время предать пастора земле.
Бенедикта все так же стояла у гроба и принимала соболезнования. Симон кивнул ей и пробормотал несколько слов сочувствия. Затем обратился к священнику.
– Прекрасная речь, святой отец, – прошептал он. – Очень проникновенно.
– Благодарю, – улыбнулся Элиаз Циглер.
– Особенно мне запомнились заключительные слова. Та молитва, где говорилось о великой мудрости от людей. Когда не было ни земли, ни неба, ни древа… Откуда уж она?
– А, это вессобруннская молитва, – понимающе кивнул священник. – Она считается старейшей из всех немецких молитв. Вы знали об этом? Есть в ней, по-моему, особое очарование. Рад, что вам понравилось. Я уже давно не обращался к ней в проповедях.
Симон кивнул.
– Вессобруннская молитва, – пробормотал он. – А почему такое название?
Циглер пожал плечами:
– Ну потому что она уже многие сотни лет хранится в монастыре Вессобрунна. От нас до него всего день езды. Монахи сохраняют ее в ларце, как реликвию.
У Симона вдруг пересохло во рту.
– Этой молитве больше трехсот лет? – спросил он осипшим голосом.
– Разумеется. Намного больше… – Элиаз Циглер вдруг обеспокоился. – Вам нехорошо? Вы побледнели.
– Нет-нет, всего лишь…
Бенедикта сочувственно улыбнулась священнику.
– Он очень любил моего брата, должна вам сказать. В последнее время на его долю выпало немало испытаний.
Элиаз Циглер смиренно кивнул.
– Они выпадают на долю каждого, – ответил он и снова повернулся к соболезнующим.
Симон остановился ненадолго возле Бенедикты.
– Вессобруннская молитва, – прошипел он. – Я должен был знать! Значит, сокровища в монастыре Вессобрунна.
– Или следующая загадка, – прошептала Бенедикта, снова опустив голову и выслушивая соболезнования. – В любом случае нужно ехать в Вессобрунн. Надеюсь, вы сможете немного прокатиться верхом. – Она усмехнулась. – Иначе нам ни за что не узнать, есть ли он на самом деле, этот клад тамплиеров.
Лекарь улыбнулся в ответ, но в душе его нарастало щемящее чувство. Настоятель Боненмайр дал почву сомнению, и оно пустило корни в мыслях Симона. Он кивнул на прощание и вышел из базилики.
Мальчик вел Магдалену по переулкам Аугсбурга к улице Ткачей. По краю мощеных улочек тянулись замерзшие каналы. То и дело попадались водяные колеса, которые летом приводили в движение ткацкие станки, а сейчас трещали под тяжестью сосулек и неподвижно торчали из ледяного покрова, сковавшего ручьи. Окон в большинстве домов не было – лишь крошечные слуховые отверстия, и Магдалена чувствовала, что из каждого за ними следила пара глаз.
С наступлением темноты они с мальчиком шагали по улицам совершенно одни. Магдалена беспрестанно озиралась по сторонам, ей за каждым углом мерещились двое убийц.
Наконец они подошли к большому дому, примыкавшему к городской стене. Пусть с трехэтажными дворцами вблизи ратуши он не шел ни в какое сравнение, здесь, среди покосившихся хижин ткачей, этот дом с побеленными стенами, выкрашенными в зеленый цвет ставнями и массивной дверью казался даже изысканным. Магдалена с трудом могла поверить, что он принадлежал палачу, но мальчик остановился и постучал. Через некоторое время послышались шаги, возле двери открылось смотровое окошко, и в него выглянуло бородатое лицо хозяина. Он приподнял фонарь, показалась рыжая борода, и в тусклом свете сверкнули глаза. Мужчина с недоверием взглянул на Магдалену и мальчика.
– Сегодня больше не принимаю, – проворчал он. – Если не помрете, возвращайтесь завтра.
Мальчик перекрестился, прошептал молитву и в мгновение ока скрылся в темноте. Магдалена уставилась на палача, не отходившего от окошка. Похоже, он ее не узнал.
– Оглохла или как? – В голосе мужчины прозвучала угроза. – Исчезни, и поживее, или я прибавлю тебе прыти, батрачка!
Он собрался уже захлопнуть окошко, но Магдалена заговорила с ним:
– Это же я, Магдалена Куизль из Шонгау. Не узнаешь?
В глазах палача промелькнуло удивление, он отворил дверь, и в освещенном проеме выросло его могучее тело.
Филипп Хартман ростом не уступал палачу Шонгау. Морщинистое лицо его обрамляли рыжие локоны и борода, могучие руки походили на дубовые сучья, и вперед выдавался огромный живот. Магдалена легко спутала бы его с батраком или наемником, но рубашка, под которой курчавились густые волосы, была сшита из тончайшей бумазеи, а на черном сюртуке не было ни одной заплатки. Филипп Хартман прищурил глаза и внимательно разглядывал свою гостью. Взгляд его выказывал человека умного, но при этом крайне тщеславного.
Наконец палач заухмылялся.
– И вправду Магдалена Куизль! – воскликнул он басистым голосом, прогремевшим на всю улицу. – Вот это сюрприз! Давай заходи, или решила околеть под дверью у палача?
Он обхватил Магдалену за плечи и потянул в теплую комнату. Тихо потрескивала голландская печь, топившаяся из передней, на столе остывал недоеденный ужин – копченый фазан, половина сырного круга и разрезанный ломтями окорок. Рядом стояла кружка вина и тарелка с белым хлебом. Рот у Магдалены наполнился слюной; она вдруг вспомнила, что со вчерашнего вечера ничего толком не ела. Хартман заметил ее взгляд и жестом пригласил к столу.
– Садись и ешь. Одному мне все равно не управиться.
Магдалена уселась за стол и набросилась на еду. Хлеб был еще теплым. Она схватила фазанье бедро и с наслаждением откусила нежное мясо. В этом доме словно праздновали Пасху и Кирмес [12] в один день. Ужин, подобный этому, Куизли могли позволить себе лишь после крупных казней, да и то только если платили как полагалось. Хартман наблюдал за Магдаленой, как за дивной зверушкой, и молчал.