80 градусов Цельсия, закрыть крышкой заваривающийся чай и подождать минимум две минуты, заварку можно заливать кипятком несколько раз. Мне хотелось бы, чтобы Вы пили хороший чай и тогда, когда мы с Вами не беседуем.
Мира
P. S. Пожалуйста, не приносите эту кружку, когда идете ко мне пить чай (мне вчера так этого не хватало…). Я купила для Вас вторую. Точно такую же. Она стоит на полке с кассетами и касается моей…
Марцин осторожно взял кружку и, улыбаясь, принялся рассматривать. Он попытался вспомнить, когда в последний раз получал от кого-нибудь подарок просто так, без повода. Вспомнить не удалось. Не было таких людей, быть может, за исключением братьев и их семей – но это совершенно другое дело, – для кого он был бы настолько значимым, чтобы этот кто-то подумал о нем, был готов уделить ему свое время, внимание и решил доставить ему радость пусть даже пустячным подарком. Марцин почувствовал, что растроган. Он осторожно поставил кружку на полку напротив компьютера. Рядом с кубками конных соревнований, камнями, которые он находил в горах, старой проржавевшей подковой и коллекцией миниатюрных деревянных ангелов.
В почте его дожидался мейл от Каролины. Прежде чем прочесть его, он послал письмо Блажею с сообщением, что благополучно добрался до Бичиц. Только после этого он вернулся к письму Каролины. Она писала, что все по-прежнему ждут его в Гижицке и что она нашла интересные интернет-страницы, касающиеся конюшен. Кроме того, она подробно инструктировала его, как искать, используя интернетовские поисковые системы, информацию в Интернете.
Интернет – это джунгли, и иногда он напоминает мусорную свалку информации. Но порой в нем можно найти подлинные жемчужины. Недавно я так вот наткнулась на страницу моей лучшей школьной подруги. Я утратила с ней контакт много лет назад, когда после получения аттестата зрелости она вместе с родителями уехала в Австралию. А вчера совершенно случайно я узнала, что она уже три года живет в Варшаве. Причем в двух кварталах от дома, где у меня квартира! Если бы не Интернет, я, наверное, продолжала пребывать в убеждении, что она живет среди антиподов, и нам никогда не удалось бы встретиться.
«Якуб!» – вдруг осенило его.
Он вызвал сообщенный Каролиной адрес поисковой системы и вписал имя и фамилию Якуба. Через минуту перед ним на экране был список адресов нескольких десятков интернет-страниц. Среди нескольких сотен. Большинство было на английском, десяток с небольшим на немецком, несколько даже на японском. И только три по-польски. Он стал читать первую из польских.
Страница начиналась с адреса какого-то научного института в Мюнхене, затем следовал длинный, хронологически упорядоченный от новейших к старым список публикаций, связанных с использованием информатики в генетике. Преобладали английские названия, в которых Марцин понимал только некоторые слова. В конце списка Марцин нашел публикацию на польском языке, изданную во Вроцлавском университете и содержащую сноску в конце страницы. Текст этой сноски изрядно взволновал его:
Эта публикация является результатом исследований в рамках моей магистерской работы. Ни одна другая публикация так не важна для меня, как эта. Посвящаю ее целиком Наталии.
Никаких сомнений. Это Якуб! Все сходилось. Информатика, Вроцлав, но главное – посвящение Наталии. Мелким шрифтом, в самом конце. Чтобы не слишком привлекать внимание. Не мешать другим важным делам. Но такой он и был, Якуб. Самые важные вещи он всегда говорил тихо, как будто опасаясь занять своим существованием слишком много чьего-то времени. Во время тех нескольких недель, проведенных Марцином во Вроцлаве, Якуб поразил его какой-то невероятной скромностью и редко встречающейся убежденностью, что о себе надо говорить как можно меньше. На этом, видимо, основывалась его харизма, умение сближаться с людьми и в каком-то смысле способность привязывать к себе всякого, кто провел с ним даже недолгое время. В его обществе возникало впечатление, что все его внимание без изъятия посвящено тебе. Потом, когда оказывалось – зная его достижения, – что его скромность отнюдь не поза, а результат врожденной деликатности, возникало ощущение, что ты общаешься с исключительным человеком.
В посвящении слово «Наталии» было подчеркнуто. Марцин установил на нем курсор и щелкнул мышкой. На экране появилась фотография Якуба. Он попал на его личную интернет-страницу! Каролина со своим «если бы не Интернет» была стопроцентно права. Ему просто не верилось, что он сам не дошел до этого.
Он долго всматривался в лицо мужчины на фотографии, сравнивая его с давними воспоминаниями. Грустная задумчивость на лице осталась прежней. Углубились мимические морщинки вокруг глаз, лоб стал выше – с явными залысинами. Лицо сделалось продолговатее, чуть ли не худым, отчего глаза казались больше, чем помнились ему по Вроцлаву. А вот грустно-внимательный, сосредоточенный взгляд остался таким же, как был.
Марцин часто думал, замечают ли люди, что они старятся. Или же пребывают в убеждении, что остаются такими же, как были? Ему, например, казалось, что он вовсе не меняется, изменяются другие. Наверное, если смотришь на себя каждый день, не замечаешь перемен.
«Интересно, а старая Секеркова тоже так считает, когда видит свое отражение в зеркале?» – подумал он.
Он стал читать текст под фотографией. Информации о личной жизни Якуба было очень мало. Жил он в Мюнхене. Работал в одном из тамошних научно-исследовательских институтов. Якуб перечислял книги, которые читает, стихи, которые его трогают, музыку, без которой не может жить, концерты, на которых он был, но также такие сугубо личные и банальные вещи вроде духов, запах которых может остановить его. В приложенных комментариях можно было прочесть, что его восхищает, что трогает, чего он не любит, к чему стремится и чего достиг. Два диплома магистра, докторская диссертация в США, звание доцента в Польше, длинный – на два экрана – список публикаций…
То, что Якуб ученый, Марцина ничуть не удивило. Когда он вспоминал его, то подсознательно, так как никакой информации о нем не имел, ассоциировал его с наукой. Из тогдашних разговоров во Вроцлаве было очевидно, что это был единственный мир, с которым Якуб связывал планы на будущее. Причем уже тогда он был оригинален. То, что он изучал математику и информатику, не мешало ему быть, как он это тогда называл, «перепоэтизированным». Он не замкнулся в сфере своей будущей специальности, читал стихи, слушал оперы, интересовался живописью. Сейчас все иначе – Марцин знает это по рассказам Каролины, – но тогда, в семидесятых, это не воспринималось как нечто особенное. Кроме изучения физики, экономики, судостроения или энергетики, молодые люди восхищались Маркесом, углублялись в режиссерские системы Кантора и Гротовского, отмечали вневременное в фильмах Бергмана, читали Рильке и спорили о смысле современной живописи. Все это составляло своеобразный комплекс знаний, каковыми надлежало обладать вне зависимости от факультета, на котором ты учишься. Частенько это была не более чем мода, которой следовали, иногда тяжелая обязанность, которую приходилось исполнять, чтобы тебя не сочли невеждой и деревенщиной. Мода на интеллектуализм и обязанность знания. Это должно было свидетельствовать о принадлежности к немногочисленным избранным и о том, что ты не чужд эстетства, которое тогда тоже было в моде. В прокуренных комнатах общежитий или в студенческих клубах, доказывая всем свой тонкий вкус, анализировали картины, стихи, прозу, музыку тоном гениев, которые в отличие от недоучившихся невежд знают все, что следует знать. Очень часто это было несовременно, натянуто, сухо, научно недостоверно, поверхностно и звучало как рассказ учителя, с энтузиазмом повествующего о структуре клетки, которую он ни разу не видел под микроскопом. Марцин помнит, что всегда скептически относился к восторгам и эмоциям, выражавшимся во время таких диспутов. Только Якуб убедил его, что может быть иначе. Якуб редко брал слово в этих диспутах. Как правило, только тогда, когда кто-то нес такую ахинею, что если оставить ее без комментария, то провозглашающий мог бы решить, будто все молчат, млея от восторга перед его разглагольствованиями. Якуб ко всем относился ровно, никогда не нападал, не критиковал того, что говорили другие. Свои возражения он формулировал скорее в форме вопроса или сомнения, нежели утверждения. И всякий раз подчеркивал, что это всего лишь его мнение, что он математик и не уверен, имеет ли право оценивать поэтов. Из того, что Марцин только что прочитал на его странице, следовало, что Якуб до сих пор оставался «перепоэтизированным».