У Надин ампутирована правая грудь. Иначе было нельзя, она слишком поздно обратилась к врачу У нее также удалены грудные мышцы и лимфатические узлы подмышками. На всякий случай, чтобы не было метастазов.
«Понимаете, Божидар обожал мою грудь. Женский бюст — это его пунктик. Как, впрочем, у каждого мужика, но у него был настоящий невроз на почве моей груди. Он не любит ходить с женщинами по магазинам, но в отделы женского белья всегда заглядывает. Он просто балдеет от этого. А теперь у него осталась лишь одна моя грудь из двух. Левая. Хотите, я понюхаю еще вина? С удовольствием это сделаю. Вы можете спокойно курить. Божидар тоже дома курит, так что мне не привыкать. Знаете, когда я в больнице перед операцией подошла к окну, он стоял на газоне и кричал по-хорватски, что любит меня. Он никогда не говорит по-хорватски. Разве только что-нибудь очень важное. Но тогда он то ли забыл об этом, то ли это для него и правда было самое важное. А потом я вернулась домой без правой груди, начала вонять, как искусственные удобрения, у меня выпали волосы и ресницы, кожа стала даже более серой, чем коврик у наших дверей, и мне казалось, что я перестала быть женщиной. А он? Он устроил для меня праздник. Знаете, что это такое? Вы едете себе в разрисованном каракулями лифте на третий этаж, а там вдруг начинается небо. Вы не знаете, не можете знать. Просто какое-то время вам кажется, будто Бог о вас забыл, но вдруг вы обнаруживаете, что это неправда.
Поэтому я просыпаюсь каждое утро и молчу ему в ухо про свое счастье. И это как Божидар, верно? Можно мне понюхать ваше вино? Курите, не обращайте на меня внимания…»
Каждый год второго ноября уже четыре года подряд она плачет на могиле человека, которого убила. Приезжает в семь утра поездом из Амстердама. Садится у вокзала в такси и вскоре оказывается у входа на протестантское кладбище в предместьях Кельна. Бородатый мужчина, присматривающий за кладбищем, живет рядом в маленьком домике. Они подружились четыре года назад, когда она приехала впервые и рассказала ему свою историю. Кладбище еще закрыто в это время, но он отворяет ей ворота, а едва она скроется в каштановой аллее, тут же затворяет.
Через минуту она склоняется над могилой, трогает красно-коричневый, мокрый от росы мрамор ладонью и кладет на него букет фиолетовых фрезий. Она замечает такой же букет под табличкой с фамилией. Тоже фиолетовый. Перевязанный желтой лентой.
Четыре года назад, примерно в час ночи, она отвозила своих родителей домой. Это был их первый визит в ее новую квартиру. Ночью местная двухрядная дорога обычно пуста. Через километр после въезда, сразу за поворотом, ведущим на эстакаду, трое мужчин в желтых светоотражающих комбинезонах устанавливали заграждение на левой полосе дороги. Грузовик, на котором они приехали, перекрыл правую полосу. За несколько десятков метров до него, на обочине, стояла машина с включенными аварийными фарами. Молодой человек в кожаной куртке как раз вытаскивал что-то из багажника. В долю секунды она резко свернула направо…
От психологов она знает, что так поступил бы на ее месте каждый: это — составляющая человеческой математики добра и зла, и это добро — спасти три жизни, пожертвовав одной. А не наоборот. Так считают и атеисты, и глубоко верующие, и дети, и взрослые. Такова биология морали, с которой мы появляемся на свет. Она слышала это и в суде от монотонно бубнящего адвоката. Когда сидела, скорчившись и спрятав глаза за черными стеклами, напротив родителей человека, которого убила. Она ощущала их боль и ненависть к ней сильнее, чем страх перед приговором. Их единственному сыну было двадцать три года. Он возвращался от них к своей невесте в Бонн. У него было столько планов. Его мать плакала на суде только один раз. Когда показывали фотографии с места происшествия. Искромсанное тело, машина, упавшая в кювет, перевязанный желтой лентой букет фиолетовых фрезий, лежащий на асфальте среди осколков стекла, открывшийся чемодан под кусками покореженного металла…
Она провела два месяца в психиатрической клинике. О происшествии смогла говорить лишь через месяц. Геерт, молодой практикант из Голландии, работавший в клинике, приносил ей книги с описанием подобных происшествий. Там она прочла, что ее теперешние переживания уже давно занимают не только психиатров, но и нейробиологов, которые заняты поисками в нейронах человеческой нравственности. Для ситуации, в которой она оказалась, есть даже свое название: выбор стрелки. Разогнавшийся поезд без машиниста приближается к стрелке. На одних путях работает пять человек, на других — один. Все исследуемые без колебаний переводят стрелку так, чтобы погиб лишь один. Абсолютно все из нескольких тысяч, поставленных перед таким психологическим выбором более чем в десяти странах. Среди них были и люди с поврежденными отделами мозга. Они интересовали ученых больше всего, так как именно у них те надеялись обнаружить первичный центр добра и зла, где чувства, следуя здравому смыслу, якобы проигрывают только битву, но не войну. Но она не принимала участия ни в каком исследовании. Она перевела стрелку и убила кого-то на самом деле. Ей нет дела до нейронов и сражений. Ее волнуют теперешние ощущения и те чувства, которые она испытывала, сидя неподалеку от матери того парня…
Однажды Геерт подсунул ей распечатку статьи ученого из Гарварда. Молодой философ Джошуа Грин предложил свой тест совсем с другой «битвой» и назвал его выбором плачущего младенца: идет война, двадцать человек скрываются в бункере. Среди них есть ребенок, который начинает плакать. Если мать позволит ему плакать, солдаты обнаружат их укрытие и расстреляют. Спасти жизнь остальным можно, только задушив ребенка. На первый взгляд речь идет о том же самом. Здравый смысл диктует убить одного младенца и спасти жизнь многим. Но только на сей раз нет никакой стрелки и никакого поезда, который бы сделал это за нас.
И хотя, как и в предыдущей ситуации, должен победить здравый смысл, более 15 процентов опрошенных поддались эмоциям и выразили готовность пожертвовать своей и чужими жизнями ради спасения одной.
Она избегает вспоминать о том дне. Но иногда вынуждена воскрешать его в памяти. То место на автостраде и ту могилу. Просто для того, чтобы найти в себе силы жить…
У алтаря торжественная церемония, исполняется чья-то мечта. В белом платье, в белой вуали, с учащенным биением сердца, со слезами на глазах, под пение церковного хора и звуки органа. Тем временем через ряды скамей в центральной части нефа перекатывается цунами других мечтаний. Еще не исполнившихся…
Во втором ряду сидит Карла. Она двадцать лет замужем за человеком, которого уже десять лет как разлюбила. Частенько ей не хватает воздуха, когда она сидит с ним рядом дома, в тесной комнате на диване. Ночью Карла часто подсаживается к кроваткам дочек и вглядывается в их лица. Она считает, что надо отказаться от любви ради того, чтобы дети имели обоих родителей. И решила терпеть, пока младшей не исполнится шестнадцать.
За Карлой сидят Иоахим и Ева. Они в браке двенадцать лет. Бездетны. Спят друг с другом, только когда Иоахим пьян. Пьет Иоахим редко, так как его отец был алкоголиком, и он боится наследственности. Больше всего их объединяет страсть к лыжам и то, что оба любят спать с открытым окном. Даже зимой. Ева полагает, что не найдет никого лучше, хотя это вовсе не значит, будто Иоахим лучше всех. Она не изменяет ему только потому, что не хочет, чтобы он изменил ей. Иоахим так не считает, и его изменам несть числа.