– Да, Шурик! Я могу сказать, что я стала опытным педагогом за последние годы. Наверное, у меня было больше ста учениц! – Вера немного преувеличивала – к ней в кружок обычно ходили восемь-десять учениц, и общее их количество за все годы никак не превышало пятидесяти. – Более способной ученицы у меня не было. Как она все схватывает! На лету, буквально на лету! Но что я вообще могу им дать – основы ритмики, пластики, театральную азбуку… А в училище приходит совсем другой контингент. Как правило, это дети, которые уже ходили в балетные студии, некоторые уже у станка работали. Часто от балетных родителей. А у Мурзика врожденные дарования. Прекрасная выворотность, прыжок, отличный музыкальный слух. И конечно поразительная внутренняя пластика. Это для меня несомненно. В общем, у нее нашли только один недостаток – рост. Высоковата для балерины. Впрочем, Лавровский, например, всегда любил высоких… Но, во-первых, неизвестно, когда она в росте остановится. Это может произойти и достаточно рано. А во-вторых, сами по себе нагрузки, которые получают там ученицы, тоже тормозят рост. Это известно. Все балерины достаточно мелкие отчасти из-за того, что с самого раннего возраста много работают и ограничивают себя в еде.
– У Мурзика отличный аппетит, – заметил Шурик.
Вера рассердилась:
– У нее сильный характер. Точно как у Лены. Если она что-нибудь от нее унаследовала, так это целеустремленность. В общем, так: ее приняли. Ее надо будет возить туда в этом году каждый день, а в будущем посмотрим… Там есть общежитие для иногородних… Ну, не знаю, мне не хотелось бы отдавать ребенка в интернат. Училище на Фрунзенской. Конечно, это неблизко. Но, с другой стороны, и не так далеко. Мы добирались туда от дома около часа. В конце концов, – в голосе Веры прозвучала едва уловимая тень угрозы, – я и сама могу ее возить.
У Шурика рабочий день давно уже переместился к вечеру: обычно он просыпался довольно поздно, исполнял хозяйственные дела – прачечная, магазин, рынок, – за работу принимался во второй половине дня и сидел часов до пяти утра… Возить Марию в школу придется, конечно же, ему, и это должно сильно поменять жизнь.
– А Стовба? Ты ей уже сообщила?
Лицо Веры омрачилось:
– Шурик, ну как ты думаешь, она же не враг своему ребенку. Это же как выиграть миллион!
– Нет, я только хотел сказать, что вдруг она уедет, и на что тогда эта школа? Коту под хвост!
– Мурзик может стать настоящей звездой. Как Уланова. Как Плисецкая. Как Алисия Алонсо. Поверь моему слову.
Шурик вздохнул и поверил: а что ему оставалось делать?
В конце августа приехала Стовба, и счастливая Мария в первую же минуту рассказала матери, что ее приняли в хореографическое училище Большого театра.
Вера собиралась Стовбу предварительно подготовить к этому сообщению, но Лена нисколько не возражала, а даже обрадовалась.
Взяли Марию сразу в первый класс, без подготовительного, и сразу же поставили к станку. Первые недели она была в полном шоке – молчала, ни слова не говорила ни Шурику, ни Верусе… От балетной учебы она ожидала совсем другого…
Мария за минувший год посмотрела с Верой весь звездный балетный репертуар – и «Лебединое», и «Красный мак», и «Золушку»… И примерила на себя сольные партии. Да, да… это ей подходило. Она совсем уж была готова танцевать в белой пачке на сцене Большого театра… Но ее поставили лицом к стене, обе руки на станок, и по полтора часа без перерыва на скучный счет она все тянула ножки, пяточки, укрепляла позвоночник.
Только это, и ничего другого. Никакого вольного кружения под музыку, никакой телесной импровизации, которые предлагала Вера.
Лишь через полгода разрешили повернуться боком, справа, слева… и опять все то же самое – тянем ножки, пяточки… Плечи вниз, подбородок вверх! Прямая линия! Прямая линия!
Классы вела преподавательница из бывших балерин, но осевшая, полная, похожая лицом на старую бульдожку. Еще была воспитательница, которая называлась инструктор. Она водила девочек на уроки, всем руководила. Звали ее Вера Александровна, что Марии очень не нравилось, даже оскорбляло: какая еще Вера Александровна, есть у нее уже своя любимая Веруся… А эта была молодая, но лицо в морщинах, ходила как балерина, по первой позиции, носочками в разные стороны, и голову держала по-балетному, запрокинув затылок. Но танцевать-то не танцевала! Девочки говорили, что она ушла из балета после травмы, потому и злая. Все знали, что большего несчастья, чем потерять балет, нет на свете…
Эта фальшивая Вера Александровна всюду их водила, даже в столовую, торопила одеваться, раздеваться, и голос у нее был высокий, визгливый. Всех девочек она не любила, Марии же казалось, что ее – особенно. И замечаний, казалось Марии, она получает больше других: что вертится, когда надо стоять смирно, что ест она слишком быстро, что не сделала положенный книксен, последнее от императорских времен сохранившееся правило – приветствовать преподавателей пружинным легким движением с приседанием.
Уставала Мария ужасно. И было скучно. Но молчала – Вере ни слова. И Шурику – ни слова. Они выходили из дому в половине восьмого, и всю дорогу она медленно просыпалась. Только около самой школы подпрыгивала, обхватывала Шуриковы плечи, целовала его в небритую щеку и убегала. Шурик тащился домой, досыпать.
В школе у Марии подружки не заводились. Девочки уже проучились год в подготовительном классе, сдружились. Она была новенькой, всех выше, и ножку выше всех поднимала. И поставили очень скоро Марию к среднему станку, куда всегда ставят самых лучших… Она еще не знала, что лучших не любят. К тому же большинство девочек были старше, многие жили в училище, в интернате, у них уже завелись компании, куда Марию не принимали.
В конце первого года разрешили встать на пальцы… И опять – батман, тондю, плие… И опять – лучше всех… Но себе Мария не нравилась. Класс был малорослый, все девочки, как будто специально подобранные, были светловолосыми, белокожими, и она страдала, что на других не похожа, а в особенности страдала от размера своей обуви – тридцать седьмого. Однажды в раздевалке они долго потешались над ее огромными балетными туфлями и даже немного поиграли ими в футбол.
Назавтра она отказалась идти в школу:
– Я не хочу больше заниматься балетом. Я буду ходить в обычную школу, без балета.
Вера оставила ее дома. Позавтракали вдвоем, отпустив Шурика досыпать. Завтрак накрыли в бабушкиной комнате, а не на кухне, как обычно. Чашки Вера достала красивые, и самую золотую поставила перед Марией.
До того дня за неделю Вера с Шуриком были на собрании. Шурик был взят не просто как сопровождающее лицо, но и в качестве родителя. Вера Александровна испытала смутно-приятное чувство: как будто Мария их с Шуриком дочка, и она все два часа забавлялась этой мыслью.
Преподавательница балетного класса Марию очень хвалила, учителя по общеобразовательным дисциплинам тоже были ею довольны, только инструкторша-тезка отзывалась о Марии с неприязнью: замкнута, резка, с одноклассницами плохой контакт.