— Безответная любовь, знаете, это страшное мучение. Особенно та любовь, которая когда-то была смыслом жизни, а теперь вот сгорела. Умерла. Безвозвратно.

Иногда я думаю, что безответная любовь — даже худшее мучение, чем ненависть. Когда ненавидишь, по-настоящему желаешь только одного: чтобы объект твоей ненависти страдал. Жаждешь его страдания в любом виде. Его боли, унижения, валящихся на него несчастий, болезней, а в крайнем, близком к помешательству случае — даже смерти. Ненависть и желание мести, знаете, это чувство очень простое. Такое доступное каждому, потому что предельно ясное. Искреннее, честное и однозначное. Как плюс и минус. Как черное и белое. Ненависть, знаете, это ерунда. А вот разлюбить, когда тебя продолжают любить, — вот это сложно. После всех обещаний, что давали друг другу. После тех секретов, которыми делились и днем и ночью. После всего… Очень трудно, прошу прощения.

Мы сидим на скамеечке в парке и беседуем. В нескольких километрах от центра Кельна. Это «для безопасности, подальше от его обычных маршрутов, — в последнее время он непредсказуем».

Он — это ее муж. Роберт. Она познакомилась с ним несколько лет назад. Тогда она училась в Тюбингене, но на выходные всегда приезжала навестить родителей в Кельн. В одну из ноябрьских суббот она стояла на остановке около вокзала под дождем. Он подошел к ней со своим раскрытым зонтиком, коснулся ее плеча и сказал: «Вы совсем промокли. Вы позволите мне постоять рядом с вами?» Она вспоминает, что с той субботы он стал еще одной причиной ее возвращений домой на выходные, а потом — она приезжала в Кельн в основном из-за него. Через полгода она впервые призналась ему, что любит. Это произошло как-то утром, когда она лежала, прижавшись к нему, и слушала его спокойное дыхание.

— Когда мы после свадьбы возвращались домой, я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Я буквально помешалась на нем. Хотела стать для него идеальной женой. И ведь спустя некоторое время стала такой! И мы постепенно превращались в семью. Я родила первого сына, через несколько лет второго. Я работала, готовила, стирала, убирала, гладила, воспитывала детей, следила за домом, а иногда и занималась строительством его. По вечерам я садилась на диван рядом с мужем и держала его за руку, а ночами в спальне, если не падала с ног от усталости, выполняла все его сексуальные фантазии и желания. Точно не могу вспомнить момента, когда я начала чувствовать себя запертой в клетке. Это как-то незаметно вползло в нашу жизнь несколько лет назад. Каждый мой выход, не важно — по работе или с подругами, он воспринимал как факт грубейшей супружеской нелояльности. Я обязана была после работы немедленно возвращаться домой и проводить все свое свободное время исключительно с ним и детьми. Я любила его, поэтому считала эти требования проявлениями его безграничной любви ко мне. И соглашалась им следовать — для спокойствия. Отказываясь от своих собственных желаний и стремлений, я испытывала разочарование. Но внутреннего протеста еще не было. Это пришло позже.

Помню, однажды я поехала с подругой на концерт в филармонию в Мюнхен. На время концерта я выключила телефон. А когда включила, обнаружила, что он звонил мне за это время сорок раз! Когда в конце концов я взяла трубку, то узнала о себе, что я «бездушная, безответственная, что я оставляю его и детей ради каких-то глупостей и что я должна немедленно это прекратить». А потом он потребовал, чтобы моя подруга взяла трубку и подтвердила, что находится рядом со мной, ибо у него «имеются кое-какие подозрения».

Помню, что в тот момент я чувствовала себя униженной всем этим абсурдом. Тогда, наверно, впервые и ощутила внутри себя протест.

А к его подозрительности прибавилась болезненная ревность. Не раз бывало, что по утрам мне приходилось срочно переодеваться, потому что он считал мой наряд «вызывающим и слишком откровенным, вульгарным, как у проститутки, собирающейся на панель». Любой мужчина, так или иначе появляющийся в моей жизни, представлялся ему моим потенциальным любовником: коллега, проводивший меня до метро после работы, официант, позволивший себе невинный комплимент в мой адрес. Через некоторое время я обнаружила, что он просматривает мой мобильный телефон, шарит в моей сумке, читает адресованные мне письма. К моим подругам он относился враждебно и говорил, что «им нужно заниматься своими мужьями и детьми, а не лезть в чужую нормальную семью».

А тем временем мы переставали быть той самой нормальной семьей. Я постепенно превращалась в пленницу. Я пробовала разговаривать, просить, убеждать, ругаться. Каждый раз это кончалось скандалами. Все чаще я видела слезы в глазах своих сыновей. Во время одного из таких скандалов он поднял на меня руку. Я переставала его любить. И начинала его бояться. А через два года, поняв, что больше не испытываю по отношению к нему ничего, кроме страха и раздражения, я взяла детей и уехала к родителям.

Он приходит туда. Почти каждый день. Я не возражаю, потому что мальчики любят его и он им нужен. Иногда мы разговариваем. Он хочет «все починить и начать сначала». Без конца повторяет, что любит меня. И вот когда он весь такой добрый, хороший, как раньше, и когда я вижу в его умоляющих глазах слезы — вот тогда мне очень плохо. Потому что я вспоминаю этот его зонтик, которым он заслонил меня от дождя, и мое захлебывающееся счастье после нашей свадьбы, и прикосновение его рук к моему животу, когда я носила наших детей.

Но это все лишь воспоминания. Он убил во мне что-то очень важное, что-то, чем я очень дорожила. Я его больше не люблю…

MOJA BLISKOŚĆ NAJWIĘKSZA
Моя величайшая близость

Все хорошо, Заботушка Ты моя. Правда, все очень хорошо.

Я знаю, Ты мне звонила. Двадцать шесть раз.

Со вчерашнего полудня и до сегодняшней полуночи. Ты оставила мне восемнадцать сообщений о том, как Ты беспокоишься. Я подозреваю, что сообщений было больше — двадцать шесть, но у меня телефон старой модели — он не выдержал и отключился на восемнадцатом. И бог с ним. Прежде чем перейти к сути дела, я попробую немножко оправдаться. И вовсе я не уехала, даже не попрощавшись! Ты просто забыла. Или не обратила внимания. Я обняла Тебя на лестнице, когда мы спускались к моей машине, и прошептала Тебе на ушко, что поеду на море, потому что мне очень нужно. А Ты, наверно, подумала, что в декабре на море ездят только пенсионеры с астмой или ревматизмом и что это какой-то бред. И обняла меня еще крепче.