Роман обратил внимание на то, что уркаган говорил о крысе, как о каком-то высшем существе.
— В Сибири на каторге-то нечего делать было, вот мы с ними и забавлялись. Я одну здоровущую крысу приручил. Дашкой ее назвал.
— И что же вы там с ними делали?
— Стравливали мы их. Моя сильнее всех была. Чего там крысы, — махнул он рукой. — Кошек задирала! Дурачились, как могли, — заулыбался беззубым ртом Тачка. — А еще головы у голубей брили наполовину. Так что они на каторжников были похожи. Хе-хе-хе… Так что там у тебя за человек имеется?
— Не знаю, как и сказать, — замялся Роман.
— Могу передать на волю для него малявочку. Я ведь надолго здесь не задержусь. Нет на меня ничего!
— А взяли за что?
— Да так… При облаве загребли вместе со всеми. Случайно…
Такому человеку хотелось доверять. Вот только мешал грубый старый шрам, прочертивший на лице уркача неровную линию от переносицы до скулы, что придавало его лицу еще большую суровость.
— Мой тебе совет, — после некоторого молчания сказал Тачка, — ты время-то особенно не торопи. Был тут один такой, все порывался побыстрее выйти. Так его и выпроводили… во двор! А сейчас даже неизвестно, где его землей забросали. Ну так что, пишешь записку? Или спать будем?
— У меня и карандаша-то нет.
Порывшись в тряпье на нарах, Тачка отыскал коротенький химический карандаш, обгрызенный с обеих сторон.
— Ты только послюнявь его, — подсказал Тачка. — Так он лучше писать будет.
На небольшом клочке бумаги Роман написал коротенькое письмецо. Аккуратно сложив его вчетверо, сказал:
— В Марьину Рощу надо отнести, к тетке Лизе.
Припрятав маляву, Тачка уточнил:
— Это маханша, что ли?
— Она самая. Ты ей передай, а уже она знает, как распорядиться.
— Ладно, сделаю. Ты попробуй вздремнуть. Теперь тебе сила нужна. Неизвестно, как завтра день сложится.
* * *
Иннокентий Хворостов, или Тачка, был из семьи потомственных каторжан, потому строго придерживался неписаных, но строгих уркаганских законов. Такие, как он, предпочитали погибнуть, чем отступиться от ссыльнокаторжных принципов. Тюрьма их поит, кормит, и они свято блюдут ее законы. Тем ненавистнее для них поведение и законы жиганов, у которых нет ничего святого. Уркаганы и жиганы стояли по разные стороны воровской морали. И мира между ними не предвиделось.
* * *
— Так ты что, сам пришел? — изумленно спросил Сарычев, все еще не веря в добровольный приход старого уркача.
Тачка поднял на председателя московской Чека недоуменный взгляд:
— Кто же меня погонит? Конечно же, сам.
Разгладив ладонью листок бумаги, Сарычев вновь перечитал маляву: «Передай Кирьяну, пусть пособит выбраться. Овчина».
Чего же это авторитетному уркачу о доносы пачкаться?
— И не жаль тебе?
— Кого? — Брови Иннокентия от изумления подпрыгнули аж на середину лба.
— Кирьяна.
— Это жигана, что ли, жалеть? — Увидев, что Сарычев говорит всерьез, Тачка расхохотался. — Так чего же его жалеть-то?
— За что же ты жиганов так не любишь? — спросил Сарычев, заранее зная ответ.
Старый уркаган только невесело хмыкнул:
— Видно, тебе, начальник, на каторге не доводилось бывать, если ты об этом спрашиваешь. Жиганы такой народ, что за копейку готовы собственную мать продать. А про чужого и говорить не стоит!
Сказано это было с откровенной лютой злобой. Верилось, что Иннокентий знает, о чем говорит.
— А если бы это был урка?
— Ну, начальник, — изумленно протянул Тачка, откинувшись на спинку стула. — А ты как думаешь? Даже если бы ты из меня клещами слова тащил, я бы все равно ничего не сказал!
Верилось, что так оно и было бы.
— У меня к этим жиганам свой счет! Сколько они уркачей порешили, что и не сосчитать. Упокой господи их душу! — Он размашисто перекрестил широкую грудь.
— Ты же не просто так пришел, наверняка торговаться будешь?
— Хе-хе-хе, начальник, а то как же. Уж больно не хочу где-нибудь в сырой камере богу душу отдавать.
— Значит, освободиться хочешь?
— Верно, начальник, откинуться хочу. Я ведь вам и не нужен. Мое время ушло. На что я сейчас способен? У какой-нибудь бабульки кошелек тиснуть. А вот такие, как Кирьян, без револьвера на улицу не выходят.
— За что тебя взяли?
— А за что сейчас берут? — пожал плечами старый уркач. — Ясное дело, что ни за что! Извини меня, начальник, но раньше в каждом аресте какой-то смысл был. Задерживали меня только за дело. Спер чего-нибудь, так тебя в околоток тащат. А сейчас что? Оцепили весь базар и повязали правого и виноватого. Вот с тем и сижу.
Сарычев усмехнулся:
— Так тебя, значит, на базаре сцапали? Что же ты там делал, квашеной капусткой, что ли, торговал?
— Язва ты, начальник! — укорил его старый уркач. — Жить-то мне как-то надо. Я же не святым духом питаюсь. Если мне что и перепало, так только самая малость, чтобы с голоду не сдохнуть. Ты же сам знаешь, нам, уркачам, богатства не нужно. Мы не жиганы! — Вроде бы и сказано это было негромко, но комната мгновенно наполнилась ненавистью. Вдохнешь разок — и почувствуешь на губах ее горьковатый привкус. — А только за горсть меди тоже подыхать не хочется. Так что скажешь, начальник? Я тебе — Кирьяна, а ты мне — свободу?
— А ты не боишься, что обману?
Старый уркач отрицательно покачал головой:
— Не боюсь… Был бы на твоем месте кто-то другой, может быть, и опасался бы. Ты — идейный! Сейчас таких немного. Если слово дал, так обязательно выполнишь. Это другие из-за корочки в легавые идут, а ты по убеждению. — Расхохотавшись, он добавил: — Всех преступников переловить хочешь.
— Хорошо. Убедил. Говори!
На лице уркача мелькнуло облегчение. Расправились даже морщины, а глубокий шрам выглядел теперь не столь безобразно. Но это продолжалось какое-то мгновение, на Сарычева вновь взирали твердые, бескомпромиссные глаза старого уркача.
— В Марьиной Роще он бывает. Там весовые жиганы по пятницам собираются. Малину держит тетя Елизавета… Чужих никого не пускают.
— Даже с рекомендациями?
— В такие хаты только проверенные ходят. Они друг друга по несколько лет знают, многие на чалке сошлись. Вот тебе и рекомендации! А кроме того, вокруг постоянно чиграши пасутся. Если залетного заприметят, сразу маханше донесут.
— Как же его взять?
— Там вы его не возьмете. Уйдет!
— И что же ты предлагаешь?