Крючок был заброшен, и Шандра тут же его проглотила. Я не испытывал сомнений, что вопрос о прежних моих женах еще всплывет в будущем, но сейчас ей хотелось послушать о Детях Света Господнего, которых я подобрал на Новой Македонии и вышвырнул с корабля на Белл Риве. Мне пришлось снова пересказать все душераздирающие подробности: о Пророке, чей ум помутился во время перехода, о бластере “Филип Фармер — три звезды”, об отрезанной руке и двухлетней отсидке Пророка в карцере. Шандра вовсе не симпатизировала Пророку, но, когда я упомянул о том, что его сторонники были деклассированы и лишены права на потомство, она воскликнула:
— Это несправедливо, Грэм! Несправедливо! Пусть они были фанатиками, пусть их ненавидели и презирали, но разве это повод, чтобы лишить их детей? Ты говорил, что Македония — высокоразвитый мир, а значит — гуманный, но я не вижу в таком решении ни гуманизма, ни справедливости! Только жестокость!
— Технологический прогресс и гуманизм вовсе не сопутствуют друг другу, и македонцы не являлись исключением, — пояснил я. — Их общество было демократическим, но их правители были так привержены демократической идее, что древний лозунг “цель оправдывает средства” не казался им кощунственным. — vis pacem, para bellum! Хочешь мира, готовься к войне!
— Что это значит? — спросила Шандра, наморщив лоб.
— Лишь то, что они являлись приверженцами теории Ли Герберт. Я не рассказывал о ней? — Шандра кивнула, я понял, что она прочно сидит на крючке. — Так вот, согласно мнению Ли Герберт, в каждом из населенных миров последовательно сменяются три этапа — демократический, тоталитарный и теократический. Слабость демократии в том, что она не признает кровавых расправ с оппозицией, и та, объединившись пусть в небольшую, но монолитную группу, рано или поздно захватывает власть. Затем следует передел собственности, коллективизация и трудовые лагеря для несогласных; кого-то сажают, кого-то пытают, кого-то вешают или стреляют без всяких затей. Большая часть населения оказывается в рабстве, и это не может продолжаться слишком долго; бунт неминуем, а за ним следуют возмездие и раскаяние в прежних грехах. В этот момент наблюдается вспышка религиозности: бывшие владыки взывают к Творцу как к источнику милосердия, бывшие рабы — как к Верховному Судье, карающему несправедливость. В конце концов Бог примиряет всех — при условии, что миром будут править его адепты. И правят они железной рукой, пока не рассеется мистический туман, вновь приоткрыв манящие формы Богини Демократии… И все начинается с самого начала!
— И в Македонии верили этому?
— Не только верили, но и вели эксперименты, чтобы продлить демократическую фазу. Македония — довольно старый мир, прошедший через несколько этапов, и у ее социологов была солидная сравнительная база. Они утверждали, что всякой стадии сопутствует доминирующий генетический архетип, некая усредненная схема личности, тяготеющей к идеалам свободы, фанатичной веры либо подчинения. Эти признаки, как им казалось, передаются в потомстве и определяют смену социальных формаций. Иными словами, геном запрограммирован природой на один из этих трех режимов, так что вера в Бога, в непогрешимого Вождя или в демократию передается нам в миг оплодотворения яйцеклетки. Ты понимаешь? Шандра призналась, что нет, и я рассмеялся.
— Я понимаю, но не верю. Слишком все просто, девочка! Слишком примитивная связь генетики и социологии… И слишком ясные выводы! Определи генетический тип и уничтожь всех, кто тяготеет к мистике и тоталитаризму… или откажи им в праве на потомство… Один глобальный акт геноцида, зато потом наступит Рай! Рай вечной демократии! Так считали на Македонии, но я не берусь их судить. Для себя я давно уже выбрал наилучшее из всех общественных устройств.
— Вот как? — брови Шандры приподнялись. — И какое же?
— Монархию, детка, монархию. У нас на “Цирцее” царит абсолютная монархия: я — король, а ты — моя королева!
Это ей понравилось, и я решил, что Шандра стала верным адептом моей социальной системы. Затем мы вернулись к Детям Света Господнего. По моему распоряжению “Цирцея” показала нам Пророка — его пухлая самодовольная физиономия зависла на фоне бирюзовых вод и белых утесов атолла. Глаза у него пылали голодным волчьим огнем.
Шандра неприязненно покосилась на голограмму.
— Ну и гнусный тип! Похож на аркона Сайласа… Я не встречался на Мерфи с этим Сайласом, но готов был поверить в самое худшее насчет него: ведь он делал карьеру, полируя мозги Шандре и другим бедным монастырским узницам. К счастью, одними речами, на свой дилетантский манер, без церебро-скопа-аннигилятора и генной инженерии.
Мысленно пожелав Сайласу адский котел погорячее, я повернулся к Пророку:
— Видишь, какой он важный? У этого парня лицо человека, который беседует с Творцом… Запросто беседует! И Бог слушает его со всем вниманием.
— Он той же породы, что наши арконы, — заметила Шандра. — Теперь я думаю, что македонские социологи были правы: этаким типам нельзя иметь детей. Да и зачем ему дети? Он любит только себя… и он угрожал тебе бластером… Удивляюсь, как ты не выкинул его за борт!
— Было такое желание, — признался я. — Но мне показалось, что в случившемся есть доля моей вины: я был обязан предвидеть события и предотвратить их. В конце концов, я знал, что испытывают новички в поле Ремсдена — особенно те, которым Бог шепчет в уши! Надо было дать ему транквилизатор на время перехода или эротический нейро-клип… Он счел бы свои видения дьявольским соблазном, но так все же гуманней, чем выбрасывать его в пустоту.
Я взмахнул рукой, и изображение сменилось. Теперь мы видели Пророка таким, каким он был в момент высадки на Белл Риве. Поразительный контраст! Вместо самодовольного властного клерикала — истощенный узник с погасшим взором, опустившийся, грязный, худой, точно жердь… Он выглядел так, будто его покарали старостью, но в этом не было моей вины. Я щедро кормил его и не отказывал в развлечениях; ну а все остальное решалось между ним и Богом. Шандра тревожно взмахнула ресницами.
— Ну и вид! Грэм, дорогой, надеюсь, ты не морил его голодом?
— Будь уверена, он питался с капитанского стола. Робот таскал ему пищу четырежды в день, и каждое утро его поджидали чистое белье и свежий комбинезон. У него был монитор, связанный с фильмотекой “Цирцеи”, были записи и нейроклипы, бумага и пишущий стержень, так что он мог развлекаться по собственному усмотрению. Наконец, никто не лишал его элементарных удобств: в карцере есть санузел, с туалетом, ванной и установкой для гидромассажа. Он мог сидеть под теплым душем целыми сутками, внимая ангельским хоралам и распивая лимонад!
— Неплохо, совсем неплохо, — прокомментировала Шандра. — Но я думаю, он томился в одиночестве. Или ты позволил единоверцам его навещать?
— Это было бы непростительным легкомыслием — он мог склонить их к мятежу, а бунт на корабле ничем не лучше взрыва реактора. Нет, никого я к нему не пускал! А так как Дети Света стали коситься на меня, я распорядился насчет бронированных щитов, разгородивших жилую зону, и выставил пост у своей спальни и капитанского мостика. Так мы и путешествовали целых два года… Не скажу, что это время было приятным!