— Нет! Кроме работы, ничего и никого, я никого не подпускал к себе. Да иначе я и не справился бы с работой.
Она тихонько засмеялась. Почему? Вспомнила его тогдашнюю одержимость наукой? Или вздохнула с облегчением — он же сказал, что не было любовницы?
Он попросил счет.
— Так что ты думаешь, еще не поздно попробовать?
— Мне страшно, как в самый первый раз. Или еще страшней. Не представляю себе, как все это будет…
А никак. Он сжал ее в объятиях, и тут — сильнейший приступ боли. Боль с дикой силой ударила в копчик, волны боли покатились по спине, бедрам и ногам. Она была куда свирепей, чем самые сильные боли, какие он испытывал до сих пор. Она убила желание, чувства, мысли. Боль завладела им, мгновенно превратив в существо, не способное чувствовать ничего за ее пределами, не способное даже пожелать, чтобы она прекратилась. Он невольно застонал, не сознавая, что стонет.
— Что с тобой?
Он повалился на спину и сжал ладонями лоб. Ну что сказать?
— Кажется, радикулит, ох, такого еще не бывало.
С мучительным трудом он слез с кровати. В ванной проглотил таблетку новалгина — врач выдал обезболивающее на случай острого приступа. Опершись руками о раковину, он поглядел на себя в зеркало. Странно — ему так плохо, как никогда в жизни еще не было, однако в зеркале он увидел свое привычное, ничуть не изменившееся лицо. Русые волосы с сединой на висках и кое-где на темени, серо-зеленые глаза, глубокие складки над переносицей и от носа к уголкам рта, лицо как лицо, да еще волоски, торчащие из носа, — утром надо их подстричь, — узкие губы… Кажется, полегчало, можно подумать, оттого, что он поделился болью с этим привычным лицом в зеркале и оно, стиснув зубы, подтвердило: нет, не околел еще старый барбос! Боль немного стихла, и он вернулся в спальню.
Жена уже уснула. Он опустился на свою половину кровати очень, очень осторожно, боясь разбудить спящую. Ее веки вздрагивали. Может, она не совсем уснула, а лишь слегка задремала? Или ей что-нибудь снится? Интересно, что? Как знакомо ему это лицо! Он хорошо помнит и юное лицо жены, оно живет в этих постаревших чертах. Два лица: юное, сиявшее детской радостью и простодушием, и другое — усталое, с выражением горечи. Как же получается, что эти два лица, такие разные, друг с другом ладят?
Ложиться он не стал. Как бы не спровоцировать новую атаку боли. Боль показала себя — теперь он знает, она не просто устроилась в его теле как дома, она сделалась в нем полновластной хозяйкой. Сейчас-то ушла в какую-то отдаленную комнатку, но дверь оставила незатворенной, чтобы мигом наброситься, если не окажут ей должного почтения.
Волосы жены — глядя на них, он растрогался. Покрасилась в темно-каштановый цвет, а волосы отросли, корни уже белые, седые, да, тут идет война со старостью, бесконечная, — каждая битва завершается поражением, но не капитуляцией. Перестань жена краситься, она была бы похожа на старую и мудрую индейскую скво — нос с горбинкой, высокие скулы, морщины, а главное, глаза. Он так никогда и не мог понять, отчего ее взгляд иногда становился загадочным — от глубины мыслей и чувств или от пустоты. Теперь уж никогда не разгадать ему этой загадки.
Утром она смущенно сказала:
— Ты уж не сердись. Шампанское, потом вино, да ужин, да еще эта затея насчет интима, которая потерпела фиаско, когда было так хорошо, да твой радикулит — всего этого мне за глаза хватило. Вот я и заснула.
— Нет, это ты меня прости. Врач предупреждал, что могут быть приступы радикулита, он и таблетки велел принимать. Но я не ожидал, что будет такой сильный приступ, да еще в самый неподходящий момент.
Он не рискнул повернуться на бок и просто протянул ей руку.
Она положила голову ему на плечо:
— Надо мне вставать, завтрак готовить.
— Не надо.
— Надо, надо.
Это она не всерьез. Хотела она того же, что и он.
Он упросил свою боль еще посидеть в дальней комнатушке — только этим утром и в этот час.
— Забирайся на меня.
Когда они с женой спустились в столовую, все уже заканчивали завтрак. Ариана взглянула на деда с бабушкой лукаво, словно догадалась, почему они так поздно встали. Ариана, двенадцатилетняя девчушка? А все-таки он покраснел, жена тоже покраснела и, словно желая показать всей честной компании, что да, было у них кое-что, поцеловала его.
Около полудня он поехал на станцию встречать старого друга. Поезд пришел и встал у платформы, тут выяснилось, что подножка довольно высоко над платформой или, наоборот, платформа слишком низкая, — в общем, другу пришлось спрыгнуть. Он спрыгнул, как всегда улыбнувшись смиренной улыбкой. Как будто уверен был, что полетит носом в землю и, вместо того чтобы погостить день-два у старого приятеля, проваляется месяц в провинциальной больнице.
Смиренность — словно признающая, что игра, толком не начавшись, уже проиграна, в сочетании с обаятельной веселостью, говорящей: так-то оно так, да только ерунда это, пустое. Друг всегда был таким. Он и когда учился, не слишком усердствовал, не питал честолюбивых надежд, но со всеми был приветлив, и все его любили, в том числе и те, кто его экзаменовал, а после университета — те, у кого он устроился на работу. Он стал известным адвокатом и своими успехами был обязан, конечно, профессиональной компетенции, но ничуть не меньше и своему умению со всеми находить общий язык — с клиентами, представителями другой стороны и судьями. Он их очаровывал. Очаровывал и жен, и детей своих друзей, его любили, хотя среди жен друзей попадались собственницы, старавшиеся привязать мужа к своей юбке и ни в грош не ставившие его старых друзей.
Хельмут, сын, души не чает в его старом друге. Когда Хельмут был еще малышом, они с другом брали его с собой в отпуск, который проводили вместе, — отпуск настоящих мужчин. Зимой катались на лыжах, и, если Хельмут уставал или капризничал, друг, бегавший на лыжах в джинсах и пальто, ставил мальчугана на свои лыжи, перед собой, зажимал между колен и летел с ним с горы. В глазах маленького Хельмута друг в развевающемся темном пальто, ловко и храбро летавший с ним по крутым склонам, был герой, Бэтмен. Позднее друг часто помогал дельным советом, когда Хельмут учился в университете, на первых порах помогал ему и в работе. Если бы не друг, сын не выбрал бы профессию адвоката.
Хельмут хотел, конечно, поехать с ним встречать гостя. Но только в дороге — пока добирались со станции и на другой день, когда ехали вечером на станцию, — они, два друга, могли потолковать без помех.
Они и в этот раз поговорили о житье-бытье на пенсии, о своих родных, о лете. Потом друг спросил:
— Ну а как ведет себя твой рак?
— Давай там, наверху, остановимся. — Не спеша отвечать, он указал на горку, куда поднималось шоссе. — Пройдемся немного.
В который раз он взвешивал, сказать другу о своем решении или не говорить. Никаких тайн у них не было, о раке они говорили легко и просто, потому что эта судьба постигла обоих несколько лет назад и ему, и другу поставили этот диагноз. Рак, разумеется, у каждого свой, и протекала болезнь у каждого по-своему, но оба перенесли операцию, оба прошли лучевую терапию и химию. Все бы ничего, но если друг узнает о решении, каково ему будет встретиться с его родными?