Третьим встречным оказался сам Станислав Говорухин! На нем был темно-синий клубный пиджак с золотыми пуговицами, серые брюки и белоснежная рубаха с высоким свободным воротником. Создатель «Ворошиловского стрелка» шел неспешно, торжественно, точно снятый в рапиде, даже дым из его трубки поднимался какими-то благородными, медленными клубами. Неспешная величавость знаменитого режиссера особенно выделялась на фоне окружающих — дерганых, суетливых торопыг, будто выбежавших из немых киношек Макса Линдера.
Завидев Жарынина, Говорухин нахмурился и дернул щекой:
— Ты куда пропал, Дима? Я к тебе раз пять заходил…
— Работаю! Слава, знакомься, Кокотов — прозаик прустовской школы.
— Кокотов? Редкая фамилия… Погодите-ка, — режиссер мигнул, точно от тика, и спросил: — «Гипсового трубача» вы сочинили?
— Я! — Писодей, торжествуя, глянул на игровода и ощутил в сердце теплую щекотку польщенного самолюбия.
— Занятная вещица! — Говорухин сунул дымящуюся трубку прямо в нагрудный карман пиджака и пожал автору руку.
— А вы читали? — глуповато спросил Андрей Львович.
— Я все читаю. Это я ему посоветовал. Дима, ты куда пропал? Блиц сыграть не с кем!
— Сидим в Ипокренине. Пишем сценарий.
— Опять за старое! Смотри, прогоришь!
— Нет, Слава, все будет нормально. Андрей Львович старается. А режиссерский я тебе потом покажу…
— Старается? Хм… — Говорухин повернулся к Кокотову. — Валентину он вам сватал?
— Сватал… — признался автор «Кандалов страсти».
— Говорил, что она хорошо готовит?
— Говорил.
— Стасик, это же шутка… — хохотнул Жарынин.
— Женщинами не шутят!
Кокотов, правду сказать, слабо вслушивался в разговор, с ужасом наблюдая за табачным дымом, поднимавшимся из нагрудного кармана, расшитого золотой клубной эмблемой, и ожидая возгорания режиссерского пиджака. Впрочем, он успел отметить, что со «Стасиком» игровод держится иначе, чем с другими: нет, не заискивает, говорит нарочито по-свойски, но это какое-то натужное равенство, будто Говорухин — тоже сосед-помещик, но богатый, многодушный и со связями при дворе. Наконец они наобщались, распрощались, и отец «Десяти негритят» спокойно, не повредив-таки пиджак, вынул трубку и, попыхивая, продолжил торжественный проход по суетящемуся коридору.
Соавторы тоже пошли своей дорогой.
— Куда мы идем? — спросил Кокотов.
— Сейчас узнаете, ябеда!
Еще одно дружеское объятие, парочка товарищеских рукопожатий, несколько отеческих шлепков по девичьим попкам, и они оказались под вывеской:
КАФЕ «БОЛЬШАЯ ЖРАТВА» БАР
Внутри помещения было прохладно и пусто. Лишь в углу кто-то пил кофе, уткнувшись в ноутбук. Писодей огляделся, удивленный: стены украшали увеличенные кадры киноклассики, запечатлевшие прославленные эпизоды усиленного, можно сказать, раблезианского питания. Пировали пираты Карибского моря, кутили поручик Ржевский и корнет Голубкина, пили пиво с воблой, разложив финансовые документы, Подберезовиков и Смоктуновский, Филатов с ужасом взирал на свою марципановую голову, а Чапай, высыпав на стол картошку, объяснял, где должен быть командир на лихом коне… Самое большое, во всю стену, фотопанно изображало знаменитую сцену из бессмертного фильма Марко Феррери «Большая жратва».
Молоденький белобрысый бармен, завидев Жарынина, засуетился, выскочил из-за стойки с той стремительной услужливостью, какая сразу овладевает человеком, стоит ему прицепить к груди служебный бейджик или пристегнуть под воротничок официантскую бабочку.
— Дмитрий Антонович!
— Здорово, Сева! Собрал?
— Собрал!
— Неси! — игровод повернулся к соавтору. — Может, заодно поедим?
— Я еще не проголодался.
— Тогда два эспрессо.
Бармен кивнул и умчался за стойку, откуда повеяло ароматом жареных кофейных зерен. Жарынин по-хозяйски сел, осмотрелся, коротко кивнул посетителю с ноутбуком и сказал задумчиво:
— Боится!
— Кто?
— Говорухин.
— Кого?
— Меня.
— Почему?
— Они все меня боятся.
— В каком смысле?
— В творческом разумеется. Сами подумайте, они же прекрасно знают, чего можно ждать друг от друга. Как говорил Сен-Жон Перс, скорее мартышка станет человеком, нежели талант — гением. Понимаете?
— Еще бы!
— А вот на что способен я, какую картину могу снять я, они не знают. Поэтому боятся.
Сева принес две чашечки еле теплого кофе и толстый желтый конверт. Игровод небрежно распечатал, и Андрей Львович увидел две примерно равные пачки денег. Упаковки были явно не банковские, ровные, туго заклеенные полосками казенной бумаги, а взъерошенные, перетянутые посередке черными аптечными резинками.
— Кокотов, ау!
— Что?
— Это вам! — Жарынин бросил на стол одну из пачек.
— Вы еще и рэкетом занимаетесь? — улыбнулся Андрей Львович, чувствуя во рту лотерейную сухость.
— Конечно! У меня тут все на счетчике. Вы теперь тоже! Это в счет будущего гонорара. Берите! А то вы у меня совсем разленились.
Автор «Жадной нежности» стянул резинку и, нервно дергая пальцами, шевеля губами, пересчитал, обнаружив, что получил целых сто тысяч. Попутно он вдруг сообразил, что имел в виду Виктор Михайлович, объявив цену камасутрина: «три Ярославля и Архангельск». Это означало — 3 500 рублей. В упаковке, кинутой щедрым соавтором, оказалось: двенадцать опаловых «хабаровок», двадцать пять изумрудных «ярославок» и тридцать аметистовых «архангелок». Писодей, давно отвыкший от крупных сумм, пересчитал еще раз. Жарынин смотрел на него с ироничным сочувствием, как добрый хозяин — на голодного путника, которого пустили в дом к ужину, но бедняга никак не может наесться досыта, и это уже начинает понемногу раздражать. Наконец Кокотов с трудом засунул аванс в бумажник, и тот, небывало растолстев, никак не хотел складываться пополам.
— Можно бумагу?
— Зачем?
— Расписка.
— Мне от вас не расписка нужна, а синопсис. Свежий ход! Понятно? Поехали! — он обернулся к бармену. — Сева, зайдет Маргарита Ефимовна с мистером Шмаксом, привет обоим!
— Хорошо.
— Кофе у тебя холодный. Подрегулируй автомат!
— Будет сделано!
…На стоянку они прошли каким-то совсем коротким и безлюдным коридором, из чего стало ясно: игровод нарочно провел соавтора долгим и людным путем, чтобы явиться ему во всей славе, показать свое могущество здесь, в логове Синемопы, где запросто бродят палачи и знаменитости, где количество тугих девичьих попок на квадратный метр поражает взволнованное воображение, где тебе просто так, под чернильницу могут выбросить на стол сто тысяч рублей…