Сначала я жила с ними. Поступила в «Плешку». Потом ушла к отцу. Он к тому времени разбежался с телевизионщицей и завел манекенщицу от Славы Зайцева. После второго курса я перевелась на заочный, и папа отправил меня на два года в Чикаго, в школу бизнеса. Школа дорогая, а в таких заведениях главное — не обидеть клиента, даже если он дебил. Но язык я выучила. Там мне очень нравился один преподаватель, Джонатан Граф. Ему было тридцать восемь лет, и с ним я училась играть в теннис. Но он всем девушкам смотрел только в глаза. Там жуткие нравы! Одна студентка пожаловалась, будто профессор, когда она идет от доски к столу, всегда смотрит на ее попку. Подруги подтвердили. И профессора уволили…
— Что же тогда сделали бы со мной? — вздохнул Башмаков.
— Четвертовали… — Вета четырежды дотронулась до него губами. — Когда я вернулась, жила у отца на Рублевке. Потом он мне купил эту квартиру и устроил в «Лось-банк». Полгода я оформляла в бэк-офисе сделки, а потом пошла к нему и сказала, что хочу работать в дилинге! Папа поговорил с Юнаковым, и тот разрешил. И у меня сразу стало получаться. Я сделала несколько удачных покупок. Отец все время справлялся, как у меня идут дела. Меня хвалили. У него уже был сын от телевизионщицы, и манекенщица тоже ждала ребенка. Казалось, она проглотила арбуз. И мне вдруг захотелось доказать ему, что я не просто его старшая дочь от первого брака. Нет, я — лучшая. Первая! Было восьмое марта, и я все утро ждала от него звонка с поздравлениями. Я ждала, а он не звонил. Тогда меня вдруг подхватил какой-то вихрь и понес, помнишь, как девочку в Страну Оз… И никто меня не остановил. Никто, никто, никто…
— Ты мне это уже рассказывала, — тихо сказал Башмаков и поцеловал Вету в плечо.
— Да, наверное…
Она взяла с тумбочки таблетки, но, справившись с собой, отшвырнула упаковку прочь.
— Закогти меня!
Дома, раздевшись, Башмаков обнаружил в кейсе орхидею и, чувствуя себя гением конспирации, протянул Кате.
— А разве праздник? — удивилась Катя.
— Нет, просто так.
— Спаси-ибо, Тапочкин!
Когда прозрачная коробочка была уже в руках у жены, Олег Трудович вдруг сообразил, что цветок-то действительно «серьезный». Орхидея была страшно похожа на разверстые Ветины ложесна, упруго набухшие рубиновым вожделением…
Но Катя ничего не заметила.
Эскейпер вздохнул и посмотрел на часы.
«Вета, где ты?.. Если все так нескладно начинается, то что же будет потом?..»
Ему захотелось отрешиться и замереть в сладком безволии, превратиться в недвижного, ужаленного червячка, про которого рассказывал бедный Джедай. Замереть, застыть — и пусть с ним делают что хотят: бьют, ласкают, везут на Кипр, оставляют в Москве…
«И ну вас всех в… орхидею!»
После орхидеи Олег Трудович еще несколько раз просто так, без повода дарил Кате цветы, в основном гвоздики. На всякий случай. Для конспирации. С Ветой он встречался на Плющихе два раза в неделю, и приходилось врать жене, будто у него занятия по деловому английскому или сложная поломка банкомата. Вета оказалась не просто способной ученицей, а, как бы это понаучнее выразиться, самообучающейся системой. Теперь она исследовала себя, обнаруживая в своем собственном теле, знакомом до родинки, до пятнышка, все новые источники радости. Башмаков даже иногда начинал чувствовать себя довольно элементарным приспособлением (наподобие патефонной иглы) для исторжения из мечущейся женской плоти звуков восторга.
— Нет, лежи! Я все сделаю сама! Тебе хорошо?
— Хорошо.
— Мне тоже!
И каждое движение, каждое содрогание, каждый спазм отражались— но всякий по-своему — на ее лице: она зажмуривала глаза, закусывала губы, сдвигала к переносице хищные брови или счастливо морщилась, словно запоминая, зазубривая, затверживая, какую именно радость сулит ей то или иное движение. Она уже начинала дурачиться в постели:
— Командуй!
— Да ладно…
— Ну, скомандуй! Что тебе стоит?
— За-чех-лить!
— Есть зачехлить. Ра-аз! Видишь, как я научилась? Ра-аз — и ни морщинки!
— Молодец!
— А почему ты все время предохраняешься? — спрашивала она. — Ты боишься детей?
— Я ничего не боюсь. Но тебе заводить детей рано, а мне поздно. И потом, мы так не договаривались!
— А как мы договаривались? Ты даешь закомплексованной девочке путевку в большую половую жизнь — и до свидания? Иди, детка, рви цветы оргазмов в полях любви. Так мы договаривались? Так?!
— Вета!
— Что — Вета? Ты уходишь домой, к ней. А я остаюсь здесь одна. И думаю о тебе. Думаю, думаю, думаю…
— Я тоже думаю о тебе.
— Но ты хотя бы можешь представить себе, как я здесь без тебя, как я хожу по комнате, как говорю по телефону, как сплю… А я не могу. Я ничего не могу. Я хочу знать, куда ты уходишь от меня. Что делаешь. Что ты делаешь с ней. Я хочу к тебе домой!
— С Катей мы давно уже…
— С ней!
— С ней мы давно уже почти… Вета, тебе трудно это понять… У нас дочь взрослая…
— Почти?
— Не придирайся к словам.
— Ты ее все еще любишь?
— Вета, когда люди столько лет вместе, их отношения уже не называют словом «любовь». Скорее это послелюбие…
— А вот я ей позвоню, все расскажу, и мы посмотрим, что сильнее — любовь или послелюбие!
— Позвони, — пожал плечами Башмаков, вспомнив почему-то Нину Андреевну и внутренне содрогнувшись. — И что ты ей скажешь?
— Что люблю тебя.
— А если она скажет то же самое?
— Мы бросим жребий.
— Я сейчас оденусь и уйду.
— Не уйдешь, я спрятала твои трусы!
— Если бы я знал, что связываюсь с юной мерзавкой…
— Я обиделась!
Она отвернулась к стене, сжавшись в сердито сопящий калачик. Башмаков вдруг заметил на ее нежных ягодичках два маленьких синячка от усидчивости. У него перехватило дыхание. Но он собрался с силами: в конце концов, должна же когда-то в его жизни появиться женщина, которой управляет он, а не наоборот! Олег Трудович вытянулся на кровати, зачем-то поправил, расположив симметрично, свою ненадобную теперь зачехленность, и стал, чтобы успокоиться, повторять про себя Past Perfect Continuous:
— I had been living for forty four years when she came…
— Что ты там бормочешь? — спросила Вета, поворачиваясь к нему.
— I had been living for forty four years when she came, — повторил Башмаков.
— «To live» в Continuous не употребляется. Запомни!
— Запомню. Умные люди англичане, давно уже поняли, что жизнь слишком коротка, чтобы употребляться в континиусе…