Почти на месяц Олег Трудович превратился в холостяка и однажды зазвал Нину Андреевну в гости, но она, побродив по комнатам, нервно отвергла домогательства Башмакова.
— Я чувствую себя квартирной воровкой!
Потом он несколько раз оставался ночевать у нее. Утром сквозь сон Башмаков слышал, как Нина Андреевна собирает Рому в школу. Над сыном она трепетала и могла, например, за ужином вдруг расцеловать его и сказать, отирая слезы умиления: «Омочка, какой ты у меня красивый! Личико и глазки как будто Серебрякова нарисовала!»
Рома был щуплым отроком с очень правильными чертами лица и умными, как у больного щенка, глазами. Он имел разряд по шахматам и даже участвовал уже в матчах. Башмаков иногда играл с ним и даже один раз одолел мальчугана, испытав при этом совершенно неприличное для зрелого мужчины, кандидата наук чувство радостного превосходства. Когда утром, после проведенной вместе ночи, они завтракали, Нина Андреевна, светясь, сказала:
— Ты знаешь, что Омочка спросил, когда собирался в школу?
«Омочкой» она называла сына, потому что тот в детстве не выговаривал «р».
— Что? — поинтересовался Башмаков, поедая полноценный завтрак — в его семье готовить такой было не принято.
— Омка спросил: «Это он?»
— А ты?
— Я сказала — «да».
— А он?
— Он сказал, что так тебя почему-то себе и представлял. Я уверена, вы подружитесь!
На работу они ехали вместе, обмениваясь взглядами и улыбками, в которых, как в криптограмме, была зашифрована вся их упоительная и не исчерпанная до конца ночь.
— Ты знаешь, кажется, Омка нас слышал! — наклонившись, шепнула Нина Андреевна.
— Почему ты так решила?
— Он спросил, отчего я ночью плакала и не обидел ли ты меня.
— А ты?
— Я сказала, что иногда женщины плачут от счастья…
— А он?
— Он задумался, а потом сказал, что с папой я от счастья никогда не плакала.
— Наблюдательный ребенок, — оценил Башмаков, наполняясь глупой петушиной гордостью.
И хотя за квартал до проходной они разошлись, чтобы появиться на работе порознь, наблюдательные лабораторные дамы сразу что-то почувствовали, начали перешептываться, и, когда в столовой Башмаков, поморщившись, отставил стакан с подкисшим компотом, Каракозин тихо сказал:
— Горько!
После работы Башмаков и Нина Андреевна зашли по дороге домой в магазин, и она по-семейному советовалась с ним, чего и сколько покупать, а после ужина попросила проверить у Ромы уроки. Видимо, это был чисто символический, совершенно не характерный для их семьи жест, но умный мальчик покорно отдал тетради и почтительно выслушал дурацкие замечания нового маминого мужчины.
— Когда ты поговоришь с женой? — спросила она в тот момент, когда любовь уже кончилась, а сон еще не наступил.
— Кто — я? — отозвался Башмаков так, точно Нина обратилась одновременно к пяти любовникам, лежащим с ней в постели.
— Хочешь, я сама с ней поговорю?
— А что ты ей скажешь?
— Скажу, что ты любишь меня, а ее не любишь…
— Она может не понять.
— Неужели она не понимает, что любовь — это главное в жизни? И жить с человеком, который тебя не любит, унизительно!
— В жизни много главного…
— Например?
— Например, дети.
— Дурачок, я рожу тебе кого только захочешь и сколько захочешь! Представляешь, Омка меня вчера спросил: «Мама, а у тебя с Олегом Трудовичем — ему, кстати, очень твое отчество нравится — будут дети?»
— А он не спрашивал, почему ты разошлась с его отцом?
— Нет, Омка только спросил, любила ли я его когда-нибудь.
— А ты?
— Я ответила, что не любила… А он сказал, что всегда так почему-то и думал и что никогда не женится на девочке, которая его не любит. А ты любил свою жену?
— Давай не будем об этом! — Башмакова раздражало, что Нина пользовалась словом «любовь» точно кайлом.
— Когда ты с ней поговоришь?
— Как только она вернется.
Катя вернулась раньше времени: Дашка заболела ангиной, лежала бледная и говорить могла только шепотом. Башмаков взял отгулы и сидел с дочерью, потому что Катю только-только назначили завучем и она готовила школу к началу учебного года. После Дашкиного выздоровления он снова стал часто бывать у Нины Андреевны, благо ее новая квартира была в пяти автобусных остановках от «Альдебарана». Она потчевала его отличным ужином, а если Рома был в шахматном кружке, они наскоро любовничали — и Башмаков, провожаемый ее отчаянными взглядами, мчался домой. А чтобы Катя ничего не заподозрила, с показательным аппетитом съедал еще и семейный ужин. Даже иногда, для полной достоверности, на сон грядущий любил жену, находя в этом некоторую сравнительную остроту ощущений, наподобие той, какую испытывает, должно быть, двойной агент. В результате сидячей работы и двойственных ужинов Башмаков сильно растолстел.
Нина Андреевна несколько раз заводила разговоры об их будущем, ссылаясь при этом почему-то на Рому, который, по ее словам, постоянно интересовался, когда же «дядя Олег» переедет к ним насовсем.
— Мальчику тринадцать лет, а он понимает, что если люди любят друг друга, они должны жить вместе. А тебе тридцать пять…
— Дай мне время!
— Для чего? Чтобы разлюбить меня?
Это повторялось каждую их встречу, и Башмаков начал тихо ненавидеть вдумчивых подростков и все производные от слова «любовь». И вот однажды, когда, рассказывая Кате о срочной работе, потребовавшей его задержки в «Альдебаране», Башмаков с привычным аппетитом съедал второй ужин, раздался телефонный звонок. Катя быстро схватила трубку: она в ту пору еще верила, что отыщется их украденная машина, и ждала звонка от следователя. Но это была Нина Андреевна…
Эскейпер взглянул на часы: с минуты на минуту должна позвонить Вета и сообщить результат экспресс-анализа. Он встал и подошел к окну. Анатолич вернулся на рабочее место и ковырялся в железных внутренностях «форда». В халате он походил на хирурга, склонившегося над кишечными хитросплетениями огромного вскрытого тела. Олег Трудович вдруг почувствовал себя студентом, с высоченных застекленных антресолей наблюдающим за тем, как медицинское светило делает уникальную операцию.
Сам Башмаков к автомобилям был прежде совершенно равнодушен. А вот Катя всегда мечтала о колесах и даже иногда утром, проснувшись и потягиваясь, сообщала:
— Тапочкин, а мне снова снилось, как я вела машину. Почему-то по горной дороге… Душа на поворотах, знаешь, куда уходила?
— Знаю. — Башмаков с хозяйским равнодушием ерошил то место, куда на поворотах уходила Катина душа.