– Нет, не состою…
– Вы знакомы с кем-то из хиппи? Учтите, вранье вам дорого обойдется!… Флеш-бэк: Лева мчится домой, чтобы поделиться радостной вестью с мамой…
– Нет, не знаком… - ответил за Леву Кокотов.
– Не хотите говорить честно? Ладно. Но высшего образования вы не получите никогда! Запомните!… Лева вбегает радостный в квартиру…
– Знаком… - вдруг неожиданно для себя сознался писатель.
– С кем? Говорите! Мы просто хотим вам помочь… Флеш-бэк: Ирка Купченко плачет от счастья, что сын студент… - Жарынин вытер с лысины пот, выступивший от творческого азарта.
– Я знаком с Таей…
– Фамилия?
– Носик.
– Она хиппи?
– Да…
– Рассказывайте!
– Что?
– Все: как приезжали к ней друзья, как хотели убить Брежнева…
– Вы уже про это знаете?
– Конечно! Рассказывайте все! Разоружитесь перед Родиной! - Жарынин удовлетворенно откинулся в кресле. - Ну, в общем, наш Лева раскололся и всех сдал с потрохами.
– Почему?
– Не знаю, человек так устроен. Стоит сознаться в мелочи, а потом уже не удержаться. И вот стоит он, сердешный, и смотрит, как Таю ведут в наручниках к машине.
– Почему в наручниках?
– Потому что всё решили свалить на нее, дурочку. Кто же тронет генеральского сынка? Таю ведут, а за ней гурьбой бегут ничего не понимающие пионеры - с кисточками, красками, картонками и просят: «Таисия Николаевна, вы обещали посмотреть мой рисунок! Таисия Николаевна…» Нет, это - плохо…
– Почему? По-моему, хорошо.
– Плохо. Краски, кисточки… Не работает! Кем она еще может быть?
– Ну не знаю… - заколебался Кокотов. - А что если нам сделать ее танцовщицей? Она вполне может руководить кружком современных танцев!
– Потрясающе! Ее выводят в черном обтягивающем трико, в воздушном парео, грациозную, растерянную, беззащитную… Отлично! А в самом начале Лева влюбляется в нее, когда впервые видит, как она танцует. Согласны?
– Абсолютно.
– Дети ее обожают. Таю арестовывают прямо во время репетиций, она ставит детский балет… Какой?
– «Белоснежка и семь гномов».
– Восторг! Девочки и мальчики, одетые гномами, бегут за ней на пуантах, в своих крошечных пачках, теребят накладные белые бородки и жалобно зовут: «Таисия Петровна, Таисия Петровна…»
– Николаевна.
– Не важно. Когда ее увозят - все плачут. А Тая, перед тем как сесть в машину, смотрит на Леву такими глазами, такими… Это взгляд, который на смертном одре вспоминать будешь!
– А Стасик? - спросил Кокотов.
– Что - Стасик?
– Он ведь понимает, что все случилось из-за его письма. Хотел убрать соперника, а погубил любимую женщину. Давайте он с собой что-нибудь сделает!
– Ну, конечно! Выпьет литр проявителя.
– Я серьезно!
– А если серьезно, то он подойдет к Леве и при всех даст ему пощечину!
– Он?!
– Да, он!
– Но он же сам…
– А вы что, никогда не видели негодяя, который бьет по лицу хорошего, но оступившегося человека?
– Видел…
– То-то! Теперь мне нужна концовка.
– Может, оставить все как в рассказе? - робко предложил автор. - Лева через много лет приезжает в лагерь, ходит, вспоминает, сидит возле гипсового трубача…
– Отлично! Вижу! По загородному шоссе мчится кортеж. В «мерсе» сидит постаревший Лева в отличной «тройке». Костюм возьмем под рекламный титр у «Хьюго Босса», заодно и сами оденемся. Мне, коллега, не нравится ваш гардероб. Вы на фестиваль в чем собираетесь ехать?
– На какой фестиваль? - Андрей Львович от неожиданности на миг утратил дыхание.
– Канны, конечно, не обещаю, а Венеция и Берлин - без вопросов! Думайте, кто теперь наш Лева? Куда едет? И почему оказывается в лагере? Думайте!
– Он политик. Крупный. Депутат! - выпалил Кокотов, вдохновленный Венецией, куда давно мечтал попасть. - Лева едет на встречу с избирателями. Они торопятся, опаздывают. Мимо проскальзывают окрестности.
И вдруг он замечает почти разрушенный указатель - «п/л "Березка"». Срочно приказывает остановиться. Они сворачивают на старую, узкую, выщербленную дорогу и вскоре въезжают на территорию лагеря… Пустыня, разруха, выбитые рамы. Окрестные жители давно растащили все что можно…
– Не надо подробностей! Это все есть у вас в рассказе. Особенно хорошо про Марата Казея, от которого остались только пионерский галстук и глаза… Дальше!
– Лева находит гипсового трубача. Точнее, то, что от него осталось…
– Правильно. И плачет. И пошел титр: «Конец фильма».
– Почему плачет?
– А вы бы не заплакали?
– А если не так? - Писатель ощутил мурашки вдохновенья, разбежавшиеся по коже.
– А как?
– Наш фильм начинается с того, что Лева выступает перед избирателями. Он кандидат. Говорит красиво. Видно, что не новичок. Вокруг него челядь: секретарши, помощники, пиарщики… Все они его торопят: скорее, скорее, еще два выступления! Вот они мчатся на новую встречу по загородному шоссе. И вдруг…
– А что? - кивнул Жарынин, раскуривая новую трубку и глядя на соавтора с отеческой теплотой. - Неплохо! Узнав места своей юности, Лева велит остановиться. Выходит. Бредет по уничтоженному пионерскому лагерю. И в эту разруху сначала врываются детские голоса, звуки горна, потом проявляются какие-то тени. Так бывает, когда антенна телевизора плохо настроена, и картинка одного канала накладывается на другой. И вот постепенно из хаоса теней и звуков возникает, восстанавливается тот, давно уже не существующий мир. С возвращения Левы в прошлое и начинается наша история. Концовку сделаем так же: слышатся голоса, мелькают силуэты - в прошлое врывается настоящее. Это помощники ищут, кличут хозяина. Они опаздывают на встречу с избирателями. Лева возвращается к «мерсу», последний раз оглядывается на лагерь и встречает взгляд Таи, которую ведут к черной «волге» в наручниках… И все: конец фильма. Класс! Сегодня мы оба гении!
– Класс! - кивнул Кокотов.
– Может, и в Канны получится. Ну вот, а вы, Андрей Львович, боялись! - Режиссер посмотрел на часы. - За один вечер мы с вами придумали целое кино! Завтра начнем писать поэпизодный план. За это надо выпить!
Он встал, вынул из холодильника перцовку, разлил по рюмкам. Потом извлек из трости клинок и настрогал соленый огурчик.
– За Синемопу!
– За Синемопу!
Передышав выпитое, Дмитрий Антонович спросил:
– Послушайте, коллега, а может, нам всю эту историю вообще в сталинские времена перенести?