И вот оттуда стали пропадать продукты: то кусок буженины, то бок севрюги, то фрукты, то пирожные… Поначалу и довольно долго насельники думали, что кто-то берет чужое по ошибке. Ведь склероз не подарок: то, что сказал Станиславский на репетиции «Чайки», помнится гораздо отчетливее, нежели вчерашний приезд правнучки. В таком состоянии перепутать свою севрюгу с чужой семгой ничего не стоит. Но потом заметили странную закономерность: ассортимент исчезавших вкусностей был строго очерчен. Например, рыба холодного копчения не пропадала никогда, а горячего - постоянно. Свежая ветчина утрачивалась мгновенно, а сало и колбаса - нет. Из сыров неведомый злоумышленник отбирал сорта, покрытые изысканной зеленой плесенью, а из фруктов предпочитал ананасы.
Первым делом, конечно, подумали на вдового Агдамыча, каждый день приходившего на кухню подхарчиться. Установили тайную слежку, организованную почетным чекистом Яном Казимировичем. Однако версия не подтвердилась. Последний русский крестьянин был чист перед народом, он близко не подходил к холодильникам, лишь изредка, в самые тяжелые минуты, сердечно обращался к насельникам за спасительной рюмкой водки. А в расставленные сети попался, к всеобщему изумлению, Проценко, сам Проценко, великий Проценко! Впрочем, схваченный за руку, он объявил, мол, как раз полез за собственными продуктами, но перепутал пакеты. Это была явная ложь. Все прекрасно знали, что он безжалостно одинок и за десять лет его ни разу никто не проведал. Но учитывая легендарные заслуги «лучшего дяди Вани всех времен и народов», сделали вид, будто поверили, надеясь, что этот позорный случай послужит ему надлежащим уроком.
И ошиблись. Кражи возобновились. Бесследно исчезли торт «Птичье молоко» композитора-песенника Старуханяна и головка настоящего «рокфора», привезенная поклонниками прямо из Парижа русской народной певице Воронковой, любимой ученице Руслановой. Вскоре Проценко снова задержали у холодильников - когда он пытался унести завернутого в фольгу свежезапеченого карпа, который принадлежал архитектору Пустохину, когда-то придумавшему совмещенные санузлы для хрущевок и получившему в награду за это особняк в знаменитом поселке возле метро «Сокол». Особняк уже при капитализме проиграл в карты непутевый внук зодчего. Застигнутого Георгия Кирилловича страшно корили, стыдили, ругали. Он плакал, божился, умолял о прощении.
В следующий раз, когда маститый похититель пытался украсть трехлитровую банку свежей красной икры, купленную насельниками в складчину у заезжего производителя, Проценко отхлестали по щекам. «Непревзойденный Тартюф», пав на колени, поклялся памятью покойной жены и безвременно умершей дочери впредь близко не подходить к чужому питанию, мужественно довольствуясь тем, что дают в столовой. Все вроде бы успокоились. Но через неделю сразу несколько ветеранов обнаружили чудовищную недостачу. А у великого акына Джангулова, с пятидесятых годов поселившегося в Москве на Воробьевых горах, исчез туго наполненный бурдюк молодого вина, доставленного уважительными земляками. Когда ветераны, ведомые Яном Казимировичем, ворвались в номер Проценко, то обнаружили его сидящим за столом, ломившимся от украденных яств. Посредине помещался сильно обрюзгший бурдюк. «Самый нежный Арбенин в мировой лермонтаниане» был пьян в стельку и пел неприличные куплеты. Огорченный акын слег с гипертоническим кризом, и это стало последней каплей: грабителя решили пропесочить на общем собрании ветеранов.
– Ну, и что вы, Георгий Кириллович, можете сказать в свое оправдание? - строго спросил Ящик, закрывая прения и суммируя гнев успевших выступить насельников.
– Есть хочу, - ответил своим знаменитым, жалобноглумливым голосом «самый невероятный Подколесин» и распрямил старческие плечики.
– Я думала, он умер… - тихо созналась Наталья Павловна, которая вела в «Ипокренине», очевидно, весьма отъединенную жизнь, если не считать ухаживаний Огуревича.
– Как видите, он жив и весьма прожорлив! - не разжимая губ, словно чревовещатель, отозвался Жарынин.
– Что он такое говорит! Ужас! Позор! Стыд! Исключить! Выгнать! Пригвоздить! - взорвалась старческая общественность.
– Да, я хочу есть! - закричал с вызовом Проценко и его пальцы закрутились с нечеловеческой быстротой. - Я люблю есть. Я обожаю есть! Это единственное, что мне осталось из земных радостей. Но то, что дают здесь в столовой, это выше моих сил! Я скоро умру. А мне никто ничего вкусного не приносит. Никогда! А вам тащат и тащат - сумками. Но вы в еде ничего не понимаете! Разве можно печеного карпа поливать кетчупом? Невежды! Вы недостойны настоящей еды! И я буду, буду, буду красть вашу жратву! Бейте меня, убейте! Буду! - С этими еловами он отвесил свой знаменитый проценковский полупоклон и покинул холл легким шагом любимца публики.
Возникло смятение, раздались клики возмущения, группа крепких еще стариков под водительством Яна Казимировича бросилась, чтобы скрутить и вернуть нахала на суд коллектива, но тут кто-то истерически закричал:
– Включайте телевизор! Началось!
Пока лихорадочно, путаясь в кнопках пульта, рыскали по каналам, Жарынин интимно склонился к шее Натальи Павловны и шепнул:
– Сейчас вы увидите, как слово побеждает зло!
Она в ответ лишь неуютно повела плечами, чем вызвала в сердце Кокотова ревнивый восторг.
Наконец нашли нужный канал. На экране возник, пыхнул и рассыпался титр «Злоба вечера». В студии за столом, похожим на барную стойку, в прозрачных пластмассовых креслах сидели популярные ведущие - молоденькие Прохор и Фатима, одетые с тщательно продуманной, дорогой неряшливостью. Они будто бы не замечали, что передача уже началась, продолжая болтать о постороннем и переглядываясь со шкодливой загадочностью.
– Ой, да мы уже в эфире! - мило картавя, спохватилась Фатима.
– Как же мы с тобой не заметили? - элегантно пришепетывая, удивился Прохор.
– Прош, а ты слышал когда-нибудь про «Ипокренино»?
– Нет, Фатима, не слышал. А где это?
– Ну конечно, ты же еще так молод!
– Постарше некоторых! - осерчал ведущий. - Тебе сколько?
– Таких вопросов женщинам не задают!
– Ты первая начала!
– Ну ладно, не будем спорить. Главное ведь не в том, кто старше, а в том, что «Ипокренино» гибнет!
– Как это гибнет? - нахмурился Прохор.
– А вот об этом нам и расскажет в своем сюжете неподражаемый Алик Имоверов.
Старички, предвкушая, переглянулись. Мускулистые щеки Огуревича торжественно напряглись. Регина Федоровна и Валентина Никифоровна бросили на Жарынина совокупный взор обожания. Жарынин подбоченился и значительно посмотрел на Наталью Павловну. Душа Кокотова сморщилась от тайной зависти к соавтору.
На экране появился титр «Спасите нашу старость!», а следом потекла широкая панорама ипокренинских красот: пруды, гроты, аллеи, беседки, балюстрада и колонны главного корпуса. В кадре образовался Имоверов в пиджаке цвета взбесившейся канарейки, он шумно втягивал воздух и восторженно озирался: